Надо полагать, что власти считали задержанного важной птицей, так как на ордере не поленился поставить свою подпись сам нарком.
Во исполнение полученного приказания, в ночь с 30 на 31 декабря в дверь кв.36 (писарь, готовивший бумагу для наркома, ошибся, вписав в ордер кв.26) постучали уверенно и властно.
— Кто там? — спросили домочадцы, хотя прекрасно знали, кто там.
— Откройте, за оружием. Если не отдадите сами, придется искать, — последовал четкий ответ (он не раз звучал в ночной тишине за дверями московских квартир).
Вошли трое молодых людей. С ними был дядя Боря, добрейший дворник городка им. Буденного (так назывались 16 корпусов на Большой Почтовой улице). Он выполнял роль понятого. Спектакль шел по всем законам режиссуры. Всем было предложено поместиться в одной комнате и не мешать работе.
Вежливые и вышколенные молодые люди все делали с профессиональным блеском. Об оружии не было более ни слова. Та фраза была так, для острастки.
Под временный склад для сноса изымаемых вещей была выбрана самая большая, с телефоном, комната из трех имевшихся в квартире. Она скоро заполнилась книгами (надо отдать должное — институтские и школьные учебники сына и дочери были им оставлены), фотопринадлежностями, семейными альбомами, нумизматической коллекцией, письмами…
Ордер на арест
Б. А. Саукке. Первые часы в Бутырке
Туда же отправился и велосипед сына. Последовал короткий диалог сына с чекистами:
— Велосипед мой, а не отца.
— Он куплен на ваши деньги?
— Нет, я не работаю, учусь.
— Вот видите, значит его.
— Мои брюки тоже куплены на деньги отца. Их снять?
Неожиданно тихо прозвучал голос одиннадцатилетней дочери: «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство». Все замерли. Дядя Боря стал сморкаться.
Ребята оказались не лишенными юмора, здравого смысла и порядочности. Велосипед остался. Комната была опечатана. В дальнейшем ее содержимое было вывезено и исчезло.
К рассвету обыск завершили, «гости» удалились. Все могло бы показаться страшным сном, наваждением, если бы не раскардаш, не большая красная печать на двери одной из комнат. При взгляде на осунувшиеся, посеревшие лица родных в памяти невольно всплывали тяжелые страницы антифашистских романов Фейхтвангера.
Ночной визит оказался началом новой жизни. В моей памяти всплыл непонятный для меня разговор с родителями летом 1937 года. Было воскресенье, стояла летняя солнечная погода. В большой уютной квартире нас было трое — мама, папа и я. Остальные разошлись по разным делам.
Папа на несколько дней приехал домой в Москву из Казани. Там он уже больше года, выполняя задание Туполева, руководил постройкой самолета АНТ-20 бис. Кроме того, на нем лежала ответственность за подготовку производства и выпуск остальных 15 машин этой серии. Эти гиганты носили прославленные в стране имена руководителей партии и правительства. (В то время было неизвестно, что многие из них плохо кончат.)
Родители сидели на диване перед открытой балконной дверью и о чем-то говорили. Я в столовой с упоением читал многостраничную речь Вышинского. В ней он блестяще (с моей точки зрения) громил Радека, Бухарина и их сообщников. Все было предельно ясно: мерзавцы под давлением улик сами во всем сознались. Меня переполняло чувство гордости и радости за то, что этих негодяев вовремя поймали и обезвредили. Я должен был немедленно выплеснуть свои чувства и помчался к родителям, которых любил и уважал. Их авторитет был для меня неколебим.
Я вбежал в комнату с «Известиями» в руках и начал говорить. Боже, какую ахинею я нес. Папа невозмутимо слушал, а мамино лицо принимало все более страдальческое выражение. Наконец, мама не выдержала:
— Замолчи! Как тебе не стыдно. Что ты знаешь об этих людях? Как смеешь судить о людях по одной только речи обвинителя?
— Успокойся, Жанка, — сказал папа. — Если он умный, сам все поймет со временем. Если нет, то твои слова бесполезны.
Он замолчал. Я тихо вышел из комнаты. В голове был шурум-бурум, как говорили у нас в семье, сумятица.
Впервые мне дали понять, что к написанному в самой правдивой в мире прессе надо относиться с позиции собственного понимания происходящего.
Папин авторитет в семье был непререкаем, даже для мамы. Папа все знал и все мог объяснить. Он сам собрал приемник — это было еще в Лосинке, где мы с 1921 года по апрель 1930 года снимали три комнаты на втором этаже зимнего дома семьи Шпринк. Папа, с согласия хозяев, сделал в наших комнатах электропроводку, после подключения дома к сети. У нас не было нужды в часовщиках: папа разбирал и чинил как настенные, так и карманные часы — они всегда ходили. У него были стольные тисочки. И для изготовления ключа к английскому замку нужна была только болванка.