– А помнишь, как он про стрелу сказал?
Против этого ничего нельзя было возразить, и кубик был поставлен на кафедру.
Как только появился господин Зекенгоф, все поняли, что дело проиграно. Он был не только мрачен, он свирепо шагнул к кафедре мелкими тяжелыми шагами, гораздо быстрее, чем всегда, расписался и с треском захлопнул журнал. Затем, не говоря обычного «садитесь», обратил свои маленькие, выпуклые глаза на дежурного, который в струнку стоял около кафедры, показал пальцем на кубик и спросил:
– Это что?
– Это… кубик.
– Кубик?
Господин Зекенгоф размахнулся со всего плеча и с такой силой и ловкостью ладонью хлопнул по кубику, что он перелетел через головы учеников, ударился о противоположную стенку и со звоном упал на пол.
В классе была мертвая тишина.
– Я вам покажу кубик!
Лицо господина Зекенгофа налилось кровью.
– Садитесь! Дежурный! Моментально подобрать эту вещь и все деньги раздать обратно.
Дежурный подходил к каждому отдельно, спрашивал: «Ты сколько?» и раздавал деньги. Тут обнаружилось, что некоторые дали только две или три копейки, что больше у них не было.
– Кончил?
– Кончил. Имею доложить, что осталось семь копеек.
– Семь копеек? Давай их сюда.
Урок пошел своим чередом. Больше господин Зекенгоф никому ничего не сказал.
Но история этим не кончилась. Краткое заключение ее наступило через неделю: Колесников пришел в новом черном пальто и новой шапке.
– Откуда же у тебя пальто?
– Директор дал 25 рублей на пальто и на шапку.
Так мальчики проучили директора. С этого события в душе класса и в душе Феди начала происходить перемена: появилась критика. То один, то другой стал передразнивать учителей. Федя стал учиться заметно хуже. Смутное чувство, что не он плохой, как всегда говорили учителя и большие, а что что-то другое плохо, это чувство понемногу созревало в новую мысль и создавало нового Федю. Из прилежного ученика он понемногу превращался в лентяя – потому что учителя очень глупы. Поведение его начало портиться. Он с удовольствием и принципиально стал болтать на уроках, подсказывать, вообще – делать запрещенное. В его манерах стало появляться нечто вызывающее. Дома он стал держать себя букой, и Боба называл его «профессором кислых щей».
Папа позвал Федю в кабинет.
Это было <так> необычайно, что Федя сразу спросил себя: «Ав чем я виноват, что я наделал?» И собирал в голове свои провинности.
С папой никогда не бывало никаких разговоров. Разговоры каждый день бывали только такие:
– Что сегодня в школе?
– Ничего не было.
– Не спрашивали?
– Нет.
– А письменных?
– Не было.
Папа целый день проводил в конторе. Он приходил только обедать (и вышеописанный разговор всегда происходил перед обедом у умывальника), после обеда опять уходил в контору, потом приходил часов в семь, переодевался в сюртук и опять уходил.
По субботам бывало еще, что папа говорил:
– Федя, заведи часы.
Часы висели в кабинете, в столовой и в спальне, и каждую субботу Федя должен был их заводить. Больше никаких разговоров с папой не бывало.
Впрочем, был не один папа, их было несколько, совсем разных.
Один – тот, который, придя из конторы, всегда очень тщательно мыл лицо, руки, голову и задавал вопросы о школе, вытираясь полотенцем. Этот папа, сидя за столом, с детьми не говорил. Он ел не так, как все. Он брал большую салфетку, один конец затыкал за воротник, а другой конец пододвигал под тарелку. Тарелка тоже ставилась не так, как ставят ее все: она ставилась почти в середину стола, так что салфетка образовывала как бы дорожку. Очень, очень медленно мягкие, пухлые пальцы, очень короткие и обросшие волосами, подводили ложку к губам, обвисшим усам и бороде. По дороге с ложки капало на салфетку, и капли супа оставались на бороде и слизывались языком. Когда папа открывал рот, челюсти у него всегда хрустели. Впрочем, Федя иногда себя спрашивал: «Воротник это или челюсти?» Но решить не мог.
Когда Федя спросил Бобу, отчего папа так ест, Боба объяснил. Папа – из крестьян. У них горшок ставится в середину стола, и потому папа так далеко отодвигает тарелку. Черпают ложкой все по очереди, и потому папа так медленно берет ложку за ложкой. Он так привык.
Этот папа, тот самый, который так ест и спрашивает про школу, за все должен платить. Это – его назначение. Когда нужно что-нибудь купить, мама берет детей, идет в контору, и там папа идет к кассиру, и им дают денег. У папы вид недовольный, а у мамы – виноватый.
Это – один папа. Когда этот папа приходит, то хочется спрятаться, уйти в другую комнату.