Советские журналисты показали мне тогда мешки с письмами протеста восточных немцев против беспрецедентного акта Хонекера. Писали рабочие и студенты, профессора и медики, — писали бесстрашно, с отчаянием, понимая, что их корреспонденция перлюстрируется, а фамилии вносятся в секретные досье на неблагонадежных. Мои коллеги, писатели ГДР, приходили ко мне в корреспондентский пункт, — только там они чувствовали себя в безопасности. Они были в состоянии шока: «Что происходит?! Хонеккер закусил удила, он хочет остановить время, но даже доктору Фаусту это не удалось! Он не хочет понимать очевидное — вся страна стоит за перестройку Горбачева, мы не можем жить без проблеска демократии, мы задыхаемся в ужасе затхлого болота застоя... »
Я подумал тогда, что укреплю позиции сталинских хардлайнеров ГДР, если мы начнем выпуск «Спутника» на западе Германии: «Семенов, связанный с высшими эшалонами власти, пошел на сговор со шпрингеровским наймитом Бенешем!» Послушное большинство не преминуло бы начать обработку восточных немцев в нужном им направлении. Воистину, терпение — это гений. Надо было ждать, веруя.
Летом этого года авторы детективов Западного Берлина пригласили литераторов из Западной и Восточной Германии, чехословацкого писателя Иржи Прохаску и меня. Делегация ГДР прибыла в сопровождении гражданина в черном костюме и коричневом галстуке, — он давал идеологические указания и следил за нравственностью своих сограждан, которым тогда запрещалось остаться на ночь в мире гниющего капитала, — хоть на последнем поезде метро, но писатель обязан вернуться на Восток. Именно там один восточногерманский коллега показал мне ксерокс моих «Ненаписанных романов» из «Спутника», заметив: «Это ходит по рукам. Нелегально. Хранение карается. Поздравляю тебя, литература только тогда литература, когда она становится политикой». Я спросил его, долго ли будет продолжаться этот бред. Он ответил, перейдя на шепот, хотя мы были в парке: «Старый господин совсем потерял голову. Долго так продолжаться не может, нам нужен Горби». Весной, в Праге, на заседании исполкома Международной Ассоциации детективного и политического романа, мы голосовали за освобождение чехословацкого писателя Вацлава Гавела. Этот писатель из ГДР пошел на риск — он проголосовал за освобождение. Все проголосовали — за, только кубинец, под нажимом работника своего посольства, воздержался.
Когда я пересекал границу ГДР и Польши, возвращаясь домой, немецкий полицейский втиснулся в окно моей машины и, опасливо оглянувшись по сторонам, шепнул: «Да здравствует перестройка, помогите нам!»
Не надо быть шпионом, чтобы понять смысл происходившего в Берлине этим летом. Разница между шпионом и литератором заключается в том, что один ищет секретную информацию, а другой ощущает происходящее ладонями, на которых нет кожи, и ушами, умеющими понимать не слова, а интонацию — это мы изучили за сталинско-брежневские годы.
Я вернулся летом, будучи убежденным в том, что вопрос падения Хонекера — дело месяцев.
В некоторых моих романах сюжет развивается в Берлине — трагическом городе, разрубленном бетонной стеной.
Сейчас, когда сотни тысяч восточных немцев пересекают Чек Пойнт Чарли, меня спрашивают, — не нанесет ли это удар по моим сюжетам. Нет. Стена была ребенком конфронтации. Запрет есть источник ненависти. Ничто так не чуждо литературе, как ненависть. «Время разбрасывать камни и время собирать их, время обнимать и время уклоняться от объятий». Сможет ли Кренц сделать время свободы постоянной константой для жителей Восточного Берлина? Думаю, что сможет. Большинство из тех, кто перешел границу утром, вернулся на Восток вечером. Только запретный плод сладок. Нужно почаще перечитывать Библию — не только верующим, но и коммунистам: эта великая книга учит политике значительно лучше, чем краткий курс истории коммунистической партии, которая является правящей.
Я думаю, и Джон Ле Карре не испытывает ностальгии по ужасу стены, через которую шпион приходил из холода. Стена была угодна сюжету конфронтации. Свобода передвижения угодна иным романам. Может быть, пришла пора написать в соавторстве лав стори — профессионал должен уметь работать во всех жанрах. Я имею в виду литературу, а не шпионаж.
Что же касается первого абзаца этого моего эссе — об ожидаемости кардинальных изменений, то он относится в первую очередь к великому восточногерманскому режиссеру Конраду Вольфу, брату легендарного шефа разведки генерала Маркуса. Незадолго до его безвременной кончины Конрад сказал мне: «Поверь, не только наши дети, но и мы тобой еще станем ездить в Западный Берлин — выпить кофе у Кемпинского. Абсурд страшен, но не долговечен». Увы, он не дожил. Дожил я: с лета этого года советские граждане получили право перехода в Западный Берлин без тех специальных пропусков, которые выдавали с того дня, когда была возведена стена. Я думаю, что этот факт сыграл свою роль в том, что немцы Восточной Германии до конца осознали свое главное человеческое гражданское право — право на выбор, то есть на свободу.
«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО» (№ 1, июнь 1989 г.)
КОЛОНКА ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА «СОВЕРШЕННО ОТКРЫТО»
Поскольку наша полиграфия (если бы она одна!) являет собой технику пещерного века, я не успел внести в свои заметки новые соображения, связанные с проблемами, поднятыми на всесоюзном уровне демократии — Съезде народных депутатов СССР.
Я начинаю с того, с чего начал в середине мая: мы приступаем к выпуску нашего Бюллетеня потому, что саботаж перестройки (подчас преступный) бюрократами, бандитизм, хулиганство, пьяное лодырничанье, наркомания, проституция — приблизились к катастрофической отметке, дальше некуда!
Все громче слышны голоса тех, кто требует «сильной руки» и «железной дисциплины», как альтернативы плюрализма, гласности и демократии, — от них, мол, «все беды». Голоса эти принадлежат тем сановникам, которые держат в кабинетах сочинения нечитанного Ленина, а в домах потаенно хранят сталинские цитатники. Сановники — в силу номенклатурного назначенчества, малой компетентности — не понимают, что возврат к сталинизму означает их же гибель.
Наведение «железного порядка» в переводе на общественный русский язык означает: восстановление «троек», расстрелы — без суда и следствия (по доносу соседа-завистника, параноика или злобного недоброжелателя), право осуждения на восемь лет лагерей тех рабочих, кто допустил малейший брак; возвращение к пыткам в подвалах следственных тюрем, высылка на север семей арестованных, возрождение ГУЛАГа и «психушек», царство тайной полиции, кардинальное снижение заработка, — не более десяти зарплат в год, ибо две — как и раньше — отберут на принудительный заем «во имя дальнейшего расцвета страны победившего счастья», лишение паспортов всех, кто живет в деревне, словом, возврат к тоталитарному режиму, что, кстати, означает разрыв отношений (в первую очередь экономических) со всеми развитыми странами, — никто не будет иметь дел со сталинизмом, в какую бы тогу он ни рядился.
Однако, несмотря на опасность реставрации, пропаганда основ правового демократического государства («что же такое на самом деле?», «неужели оно отличается ростом бандитизма и хулиганства?», «неужели оно бессильно навести порядок на улицах, очистив их от преступного элемента?») до сих пор не стала главенствующей темой печати и телевизионных передач.
А мы обязаны доказать фактами, цифрами и беспристрастным исследованием истории, что только правовое государство, которое по сути своей отрицает своенравные, бесконтрольные шараханья («отменить водку» — «разрешить водку»; сажать за «нетрудовые доходы» (бабушку подвез на машине) — разрешить индивидуальную трудовую деятельность»; «травить проклятого частника» — «уговаривать людей брать землю в аренду»), является единственно возможной и законной гарантией выхода из кризисной ситуации.