выбросить слов из песни, и особого нет греха. Нет, мы там непременно
встретимся, открывает страницу в ворде, пишет: «Я вас люблю, а что
же мне выше солнышка написать». Александровский сад пустеет, спать
20
ложатся красиві й горді, актуальный поэт смежает веки, ёлку идет
спасать.
Говори-говори-говори, что сложится обязательно всё у них, 21
над
какою бы ямой плотнее кожица – дописать не успеешь стих,
как забудешь все звёзды над переулками, Грибоедова у метро и
порыв кормить каждых уток булками, и на гриле в режиме “raw”
любоваться мясом, но жаждать белую и прекрасную, словно снег,
если вдруг ты подумаешь: «Что я делаю в этот день на устах у всех»,
и на каждом втором проверяй, воистину ли твой предательский
холод нов, а потом пойди напиши единственному еще ворох плохих
стихов. Как он будет читать их, в рабочем времени находя для
убийства брешь, а ты думаешь – ты ну совсем не с теми, ни с какими,
шестой падеж отзывается в каждой странице оловом, одиночества
тут на всех не хватило бы, столько уж расколола вам тех орехов себе
на смех. Говори-говори-говори, заблудитесь, полвторого, проход
закрыт, и, конечно, подумали – обманули весь белый свет, этот
общепит. Посмотреть бы на душу, не разлученную с каждым телом
себе больней, с ней за снегом идти на Большую Бронную, просто так
оказаться с ней просто где-нибудь, непременно сложится эта карта
рубашкой вниз, а была бы просто плотнее кожица и у слив, и у бедных
Лиз. Говори-говори-говори печальное, всё на свете заговорить,
своё сердце глупое безначальное оприходовать и закрыть, чтобы
можно было писать, как ветрено в этом городе и темно, ни в какую
сторону здесь и метра не проходишь, веретено или прялка, выбор
велик, закончится равноденствие и уют, и в кармане моем рыбка-
миллионщица, не положено, не дают.
Белую шаль – сингапурский платок из колодца, синюю шаль –
ложной классики на реферат, где остается и веретеном уколоться, и
говорить, что любому сочувствию рад. Тот, кто любил геометрию пуще
причины, первостатейные мысли свои освежал, мысли линейные,
гложет тебя кручины тень и проекция сотни осиных жал. Не осуждал
жену ближнего, с распродажи нёс только новый адаптер, берег котят,
и не поднимется перышко с пола даже, имя вернуть постороннему
не хотят, носит Другой твое имя и свитер Fendi, носит воробышка,
прячет ситро в карман, память скольжения нужно спасти от смерти и
биографию Пушкина. Двери РАН утром закрыты, и несть ни души, ни
тела, ни отторжения холода от частиц, память воробышком-камнем
вот улетела, ходишь по пристани, не разбирая лиц, ставишь курсор
– исчезают один и прочий, малое множество, плотная кутерьма. Так
не умел обходиться без многоточий, так приходила ночью к нему
сама, ставила чайник, вязала крючком по плоти, чайник снимала, с
утра подбирала плед, не говорила: «Вот вы для чего живете», ставил
курсор, появлялось «Ответа нет». Не говорила: «Тебе вот казаться
мною, мне бы расходовать меньше возможных сил и приносить
посильную помощь Ною, есть подорожник, потом разводить кизил».