«Будь ты проклята! Я сотню миллионов раз желал, чтобы ты стала осязаемой, и чтобы я когда-нибудь смог взять тебя руками за глотку! О, но теперь кровавая месть…»
Не ту-то было! Молния не движется с такой скоростью, как моя Совесть! Человечек так резко взметнулся наверх, что в тот момент, когда мои пальцы схватили пустой воздух, он уже успел взгромоздиться на вершину книжного шкафа, приставив большой палец к носу в знак насмешки. Я запустил в него кочергой и промахнулся. Я метнул сапожным клином. Не видя ничего вокруг, я стал метаться с места на место, хватать и швырять в него все «снаряды», что попадались под руку; град из книг, чернильниц и кусков угля наполнил воздух и безустанно бил по убежищу карлика, но всё безрезультатно; проворная фигурка увёртывалась от каждого снаряда; более того, он разразился хохотом, полным сарказма и триумфа, когда я сел, наконец, истощённый. Пока я переводил дыхание от усталости и возбуждения, моя Совесть наставляла меня:
«Мой покорный слуга, ты необычайно слабоумен – хотя нет, это все же характерно. По правде говоря, ты всегда последователен, всегда спокоен и всегда – осёл. Иначе, если бы совершили эту попытку убийства с грустью на сердце и обременённой совестью, я бы тотчас согнулся бы под такой тяжестью. Глупец, я бы тогда весил тонну и не смог бы оторваться от пола; но вместо этого ты так взволнован и воодушевлён задачей убить меня, что твоя совесть легка, как пёрышко. И вот, я здесь, наверху, вне твоей досягаемости. Я могу почти испытывать уважение к обычному, заурядному типу дураков; но ты – у-у-у!»
Я был готов отдать тогда что угодно, чтобы обременить свою совесть, и тогда спустить оттуда этого типа, и отнять у него жизнь. Но моя совесть не могла быть отяжелённой по поводу такого желания более, чем я мог быть опечален его исполнением. Я мог лишь хищнически смотреть на своего властелина и проклинать злую судьбу, отказавшуюся обременить моё сознание в единственный раз, когда мне этого захотелось. Я стал размышлять о странном приключении, происшедшем за последний час, и во мне сыграло обычное человеческое любопытство. В голове вырисовывались вопросы, на которые мог ответить этот изверг. В этот момент зашёл один из моих сыновей, оставив дверь раскрытой, и воскликнул:
«Господи! Что здесь произошло? Весь книжный шкаф забросан…»
Я подскочил в ужасе и закричал:
«Уходи отсюда! Живо! Бегом! Молнией! Закрой дверь! Быстрее, а не то моя Совесть уйдёт!»
Дверь за ним захлопнулась, и я запер её. Я взглянул наверх и был обрадован до глубины души, увидев, что мой хозяин всё ещё был у меня в плену. Я сказал:
«Чёрт тебя подери, я чуть было тебя не потерял! Эти дети – самые безголовые существа. Но послушай-ка, дружище, ребёнок, кажется, и вовсе тебя не заметил; это как же может быть?»
«По очень простой причине. Я невидим для всех, кроме тебя».
Я отметил себе в уме эту информацию со значительным удовлетворением. Я могу убить сейчас этого негодяя, если удастся, и никто об этом и не узнает. Но одна эта мысль придала мне столько беспечности, что моя Совесть едва удержалась на месте. Она чуть было не вспорхнула вверх, к потолку, как воздушный шарик. При этом я сказал:
«Послушай, моя Совесть, будем друзьями. Воздвигнем на время знамя перемирия. Мне не терпится задать тебе несколько вопросов».
«Прекрасно. Начинай».
«Ну, тогда, прежде всего, почему ты раньше никогда не становился для меня видимым?»
«Потому что раньше ты никогда не желал меня увидеть; то есть, ты никогда не просил об этом раньше в нужной форме и в подходящем настроении. А в этот раз у тебя именно и было подходящее настроение, и когда ты призвал своего самого беспощадного врага, я и оказался таковым, в большинстве своём, хотя ты об этом и не подозревал».
«Так что, эта моя мысль превратила тебя в плоть и кровь?»
«Нет. Она лишь сделала меня видимым для тебя. Я бестелесен, как и другие духи».
Это замечание остро кольнуло меня дурным предчувствием. Если он бестелесен, как же я убью его? Но об этом я умолчал, и убедительным тоном сказал следующее:
«Совесть, нельзя быть настроенным на общение на таком расстоянии. Спускайся перекурить».
В ответ на это последовал взгляд, полный насмешки, а затем – следующая реплика:
«Спуститься туда, где ты сможешь поймать и убить меня? Приглашение отклоняется с благодарностью».
«Хорошо, – сказал я сам себе, – значит, по всему видимому, духа всё же можно убить; сейчас одним духом в этом мире станет меньше, или иначе я упущу своего гостя».
После я произнёс вслух:
«Друг…»
«Ну-ка стой. Я тебе не друг, я твой враг; я тебе не равный, я твой хозяин. Попрошу тебя называть меня „мой господин“. Ты слишком фамильярничаешь».
«Мне не нравятся такие титулы. Мне хотелось бы называть Вас „сэр“. Это ввиду того, что…»
«Мы не будем об этом спорить. Просто подчиняйся; вот и всё. Продолжай свою болтовню».
«Прекрасно, мой господин – поскольку ничего другое, кроме „мой господин“ Вам не подходит – я хотел спросить у Вас, как долго Вы будете видимым для меня?»
«Всегда!»
Я вскипел от негодования:
«Это просто возмутительно. Вот что я об этом думаю. Вы только и делали, что преследовали меня все дни моей жизни, будучи невидимым. Это было довольно низко; теперь же иметь столь выразительную особу, как Вы, следующую за мной по пятам весь остаток моих дней, словно новая тень, – это нестерпимая перспектива. Теперь Вы знаете моё мнение, мой господин; относитесь к нему, как хотите».
«Мой мальчик, на свете не было ещё более довольной совести, чем я в тот момент, когда ты сделал меня видимым. Это наделяет меня просто невообразимым преимуществом. Теперь я могу смотреть тебе прямо в глаза, и называть тебя как угодно, и насмехаться над тобой, и глумиться, и дерзить тебе. А ты-то ведь знаешь, какое значение имеют визуальная жестикуляция и выразительность, в особенности, если эффект усиливается устной речью. Отныне я всегда буду обращаться к тебе твоим же п-р-о-т-я-ж-н-ы-м у-н-ы-л-ы-м т-о-н-о-м – детка!»
Я запустил в него угольным ведёрком. Безрезультатно. Мой господин сказал: