Глава продолжал топтать живую силу, лошадь была за него, но её всё-таки схватили под уздцы сразу восемью или уже двенадцатью загорелыми, волосатыми руками.
Руки решительно потянули вниз седока.
В тот миг у генерала нашёлся пистолет. Он его извлёк. Находка возымела действие. Все были удивлены и тронуты.
Воцарилась временная тишина.
Показалась полицейская машина.
Собравшиеся решили разобраться в казусе сами.
Когда полиция подъехала, уже началось братание.
Полиция посмотрела сквозь стекло и улыбнулась.
Генералу пришлось некоторое время держать пистолет за спиной.
Люди с кавказских гор или предгорий оказались добрыми, солнечными ребятами.
Всем сразу расхотелось прощаться.
Кавказские люди начали угощать своих новых друзей. Они это умеют.
Генерал раскрылся и зачем-то поведал, что пистолет у него был не заряжен. Всех это особенно развеселило. Генерал ходит с пустым магазином — смешно, если вдуматься.
Друзья пили, пускали шутихи, смешили лошадь.
Более всего из числа новых друзей Глава не хотел расставаться с лошадью, и под утро её приобрёл. По символической цене, на память о встрече.
Некоторая проблема заключалась в том, что Глава не мог лошадь взять в самолёт, а ему уже пришла пора улетать. Поэтому он приобрёл лошадь вместе с девушкой. Которая, впрочем, и сама не хотела расставаться со вверенным ей животным: они были как сёстры. Для девушки и лошади пришлось снять отдельный вагон в следующем на Ростов поезде.
Вернувшись в Донецк, Глава лёг спать часа на два, может, даже на четыре; но едва раскрыл глаза — подчинённые, будучи уверенными, что пришла шифровка, доложили Главе: лошадь в Ростове и ждёт приказа зайти в Донецкую народную республику.
Мы все смеялись, и Захарченко хохотал больше всех, откашливая остатки смеха, и снова заливаясь, как самый голубоглазый и лобастый ребёнок, которого щекочут.
Жизнь щекотала и веселила его.
В бане мы умеренно выпивали — по нашим меркам умеренно; иные сказали бы — без жалости к своим бренным телам, — но мы считали, что всё нормально. Пили на двоих, я и он: два других Саши категорически не употребляли.
Еда на столе всегда была сомнительной. Когда всё съедобное кончалось — а кончалось всё очень быстро, — Батя звал кого-то из лички и просил съездить на ближайшую заправку, купить какой-нибудь отравы — гамбургер, чизбургер; ужас, в общем.
В доме никогда не водилось никаких красных рыб, икры, мяс, колбас, — к пище насущной он относился спокойно; при доме Главы целого государства не было никого, кто занимался бы подобными вопросами.
Вообще, быт был обычный, мужицкий.
Пили всегда тоже что-то простое, из местного магазина. Редко, когда Глава коньяк подарочный привезёт — ну, и его выпьем. Потом всё равно на местную водку переходили.
Делали три-четыре захода в баню; потом один из Саш уезжал — позывной Ташкент (бывший танкист: в Ташкенте учился на танкиста), кум Главы, он же вице-премьер, он же министр налогов и сборов, он же глава оборонной промышленности республики, он же глава каких-то сельхозведомств, огромный мужичина. Ташкент мало того, что не пил, но и баню ценил не очень, — а близость дружеская и семейная позволяла ему спокойно отбыть, когда подходило личное время.
За полночь разговор становился серьёзней.
Глава вкратце рассказывал мне — то, что ушедшему куму, по совместительству вице-премьеру, наверняка уже раньше рассказал, — про иные, помимо лошади, результаты Москвы.
Встречался в Москве вот с этим — Глава называл одну фамилию, — и вот с тем, — называл другую. Я эти фамилии знал: их все в России знают, кто знает хоть что-то.
Самая главная российская фамилия не звучала.
Император с Захарченко так и не увиделся, ни разу.
Всё, что было между ними за четыре года войны, — один звонок. Короткий, менее минуты. Человек с той стороны незримого провода (с той стороны реальности) задал какой-то, не самый важный, но человеческий вопрос, — выслушав ответ, коротко сказал: «Работайте».
Всё свелось к этому слову. Можно было б его положить на мелодию и петь: в нём содержалась великая сила благословения.
Донбасские люди не могли иначе относиться к верховному, чем так, как относились: с замиранием сердца. От него в прямом смысле зависела их жизнь.
Они знали: если он отвернётся — их придут убить.
Сотрут в порошок, порошок сдуют со стола.
Но пока император на них смотрит, или хранит их образ даже на периферии зрения, — донбасские имеют терпкий, еле пульсирующий шанс однажды победить.
Боец с нашего батальона, позывной — Злой, сказал как-то про императора: «Вот бы его увидеть! Просто на него посмотреть! хотя бы минутку!» — я оглянулся по сторонам, оглядел бойцов, слышащих нас: нет, ни у кого и намёка на иронию не было на лице, хотя потешались эти грубые, смелые люди над чем угодно, над самым святым.