Но не над этим.
Глава, Батя, — был частью своего народа, и все общие иллюзии (и не иллюзии) — разделял.
Оттого его непонимание было таким болезненным, детским: если император столь велик — отчего он не расслышит то, что кричат отсюда?
Нет, даже не о войне — войну донецкие готовы были тащить и дальше, — зов был о другом.
Все годы донецкой герильи шла невидимая для большинства, но беспощадная давка: республика навоевала себе многое, от огромных заводов до копанок, и не желала делиться ни с кем — но от неё требовали, чтоб делилась.
Возвращаясь из Москвы, Захарченко из раза в раз матерился и закипал:
— …я им говорю: предлагайте мне российского олигарха хотя бы! Что вы мне киевского навяливаете! У вас своих нет? К чёрту мне украинские?
Звучала обычная малороссийская фамилия — поначалу я на неё даже не реагировал; у одной известной актрисы была такая же: Гурченко, что ли, или как-то так. Этому, как его, «Гурченко» отдельные кремлёвские распорядители отчего-то желали передать, передарить то, за что здесь — умирали.
Не в тот раз, а в другой, раньше, Захарченко, словно вдруг разом утерявший надежду на справедливость в переговорах с империей, поднял на меня глаза — мы сидели за столом, вдвоём, в донецком ресторанчике, была ночь, — и попросил (никогда ни до этого, ни после ни о чём другом меня не просил):
— Заступись за нас?
Иногда по утрам мы с моей личкой завтракали в ресторане «Пушкин».
В личке попарно работали четыре бойца: Граф, Тайсон, Шаман, Злой; они менялись каждую неделю.
В республике ежемесячно случалось по два, по три покушения на первых, вторых, третьих лиц. Каждые два, три месяца покушение — удавалось; но не обо всех говорили.
Получали непонятно откуда явившуюся пулю, подрывались (возле казармы, по дороге к дому, в самом доме), пропадали, а потом находились в ближайшем палисаднике порезанными на куски самые разные персонажи: знаменитые командиры, порученцы по особым вопросам, даже после гибели не нуждавшиеся в огласке заезжие офицеры, просто близкие к Бате люди. Близких пропалывали осознанно.
И всё равно Донецк заново расслаблял маревной, умиротворяющей своей внешностью — опять и опять казалось, что всё плохое уже случилось… разве возможно в такое лето умереть. Ладно ещё осенью, зимой, ладно, пусть даже весной, — но летом-то?..
Возле ресторана, на углу, сидел молодой каменный Пушкин. «Как ты, брат Пушкин?» — «Да так как-то всё…»
Ресторан был отделан под старину. Официанты обращались к посетителям: «Сударь».
Мои бойцы поначалу прыскали со смеху и даже чуть краснели. «Э, сударь…» — начинали пихаться, едва официант отходил; по спине было видно, что он отлично всё слышит, — но персонал был вышколен и вида не подавал.
Напротив ресторана располагалась резиденция Главы — Алтай, а в том же здании, где «Пушкин», на верхних этажах работали какие-то министерства и ведомства, — поэтому на перекрёстке у ресторана постоянно дежурили многочисленные люди в форме, и на углу всегда стоял дорожный страж: проезд к ресторану был запрещён. Моей личке здесь можно было немного расслабиться, и поесть вместе со мной, а не только глазеть по сторонам.
В «Пушкине» едва ли не ежедневно сидели первый Саша, который Ташкент, и второй Саша — главный советник Александра Захарченко, позывной Казак: умница, очаровательный тип, три телефона на столе, все три гудят, звенят, переливаются, ни на один звонок не отвечает сразу же, кроме звонка Главы.
Заходил ещё один Саша — позывной Трамп, министр внутренней политики, тоже, как и Ташкент, вице-премьер.
И Ташкент, и Трамп были действующими офицерами и руководили собственными воинскими подразделениями.
Но все они заявлялись позже, а в полдень ресторан был почти всегда пуст.
Сегодня какая-то пара — с веранды их было видно через огромные стеклянные окна — расположилась внутри; скорее всего, жених и невеста обсуждали скорую свадьбу.
У Графа напарником был Тайсон. Граф был белокожий, молочный, деревенский. Тайсон — тёмный, смуглый, городской. Граф — большой, Тайсон — невысокий, сухощавый. Граф — ариец, наполовину немец, наполовину казак, Тайсон — вроде как сложного типа нацмен, хотя говорил, что украинец (но я подозревал — монгол).
Граф часто улыбался, но сам шутил редко. Шуток над собой не терпел.