Социальные теоретики любят повторять, что сегодняшнее общество полностью “рефлексивно”: нет никакой Природы или Традиции, обеспечивающей прочную основу, на которую можно опереться, даже наши самые глубокие побуждения (сексуальная ориентация) все чаще оказываются результатом выбора. Как кормить и воспитывать ребенка, как переходить к сексуальному соблазнению, как и что есть, как расслабляться и развлекаться — все эти области все более “колонизируются” рефлексивностью, считаются чем-то, чему можно научиться и относительно чего можно принимать решения. Однако основной тупик общества риска состоит в разрыве между знанием и решением: нет никого, кто “действительно знает”, что делать, ситуация в своей основе “неразрешима”, но тем не менее мы должны принять решение. Проблема, таким образом, состоит не в принудительном выборе (я волен выбирать при условии, что я сделаю правильный выбор), а ровно в противоположном: свобода выбора действительно существует, и поэтому она воспринимается крайне болезненно.
Мы оказываемся в положении, когда нам нужно принимать решения в вопросах, которые оказывают на нашу жизнь судьбоносное влияние, но при этом у нас нет необходимых знаний. Вовсе не переживаемое как освободительное, такая необходимость свободного выбора воспринимается как тревожная и непристойная азартная игра, своеобразное ироническое упразднение Предопределения: я отвечаю за решения, которые я вынужден принимать, не зная как следует ситуацию. Свобода решения, которой пользуется субъект в “обществе риска”, — это не свобода выбора своей судьбы, а пугающая свобода человека, вынужденного постоянно принимать решения безо всякого представления о последствиях таких решений. Нет никакой гарантии, что демократическая политизация важных решений, активное участие множества заинтересованных людей обязательно улучшит качество и точность решений и тем самым действительно снизит риски — как не вспомнить здесь ответ католика на упрек неверующего либерала в том, что они, католики, настолько глупы, что верят в непогрешимость Папы: “Мы, католики, по крайней мере, верим в непогрешимость одного и только одного человека; разве демократия не покоится на куда более опасном представлении о непогрешимости большинства?”
Таким образом, субъект оказывается в кафкианской ситуации: он виновен, но даже не знает, в чем (и виновен ли вообще), то есть меня всегда преследует мысль о том, что я уже принял решение, которое поставит под угрозу меня и всех, кого я люблю, но когда я узнаю (если вообще узнаю) правду, будет уже слишком поздно. Вспомним в этой связи фигуру Форреста Гампа, этого идеального “исчезающего посредника”, полную противоположность Господина (того, кто символически отмечает событие, называя его, вписывая его в большого Другого): Гамп предстает в виде невинного наблюдателя, который, просто делая то, что он делает, неосознанно вызывает исторические перемены. Во время визита в Берлин для участия в футбольном матче он случайно перебрасывает мяч по ту сторону стены, тем самым вызывая процесс, который ведет к разрушению стены; во время визита в Вашингтон он останавливается в гостиничном комплексе Уотергейт, замечает посреди ночи странное движение в номере на противоположной стороне здания и звонит охране, тем самым вызывая события, которые в конечном итоге привели к падению Никсона — разве это не подходящая метафора для ситуации, подразумеваемой глашатаями “общества риска”, ситуации, в которой мы вынуждены совершать шаги, последствия которых непостижимы для нас?
И здесь мы нащупываем главный нерв либеральной идеологии: правящая идеология пытается выдать ненадежность, вызванную разрушением “государства всеобщего благоденствия”, за возможность новых свобод. Вы вынуждены менять работу каждый год, находясь в зависимости от краткосрочных контрактов, вместо стабильной долгосрочной работы? Почему бы вам не посмотреть на это как на освобождение от стесняющей постоянной работы, как на возможность переоткрывать себя вновь и вновь, осознавать и осуществлять скрытый потенциал своей личности? Вы больше не можете рассчитывать на стандартное страхование здоровья и пенсионное обеспечение, так что вы вынуждены дополнительно копить деньги на платную помощь? Почему бы вам не посмотреть на это как на дополнительную возможность выбора: более полная жизнь сейчас или долгосрочные гарантии? А если эти трудности вызывают у вас беспокойство, идеологи “постмодерна” или “второго модерна” тотчас обвинят вас в неспособности принять полную свободу, в “бегстве от свободы”, в незрелой привязанности к старому устойчивому порядку... Даже больше, когда все это вписывается в идеологию субъекта как психологического субъекта, наделенного естественными способностями и склонностями, тогда я автоматически интерпретирую все эти изменения как следствия моей личности, а не результат моей заброшенности в рыночные отношения. Наиболее популярным телевизионным шоу осени 2000 года во Франции со зрительским рейтингом, вдвое превышающим рейтинг пресловутого “Большого брата”, было "C'est mon choix" (“Это мой выбор”) на канале France 3, ток-шоу, гостями которого всегда были обычные (или — в редких случаях — известные) люди, сделавшие необычный выбор, который полностью изменил их образ жизни: один решил никогда не носить нижнего белья, другой все время пытался найти более подходящего сексуального партнера для своего отца или матери — позволено было (и даже поощрялось) все необычное, за исключением выбора, который мог взволновать публику (скажем, человек, сделавший выбор в пользу расизма, a priori неприемлем). Трудно найти более подходящую иллюстрацию того, какое значение имеет “свобода выбора” в наших либеральных обществах на самом деле. Мы можем совершать наши маленькие выборы, полностью “переоткрывая себя”, при условии, что эти выборы не приведут к серьезному нарушению социального и идеологического баланса. Что касается "C'est mon choix", то здесь по-настоящему радикальным решением было бы привлечение внимания именно к этим “волнующим” выборам: приглашение в качестве гостей людей, наподобие убежденных расистов, то есть тех, чей выбор (чье отличие) действительно был иным. Это также является причиной того, почему сегодня “демократия” все чаще оказывается ложной проблемой, понятием, настолько дискредитированным его распространенным использованием, что, возможно, стоит рискнуть и оставить его врагу. Где, как и кем принимаются решения о глобальных социальных проблемах? Принимаются ли они в публичном пространстве при заинтересованном участии большинства? Если да, то так ли важно, однопартийная или нет система в государстве? Если нет, то так ли важно, есть у нас парламентская демократия и свобода индивидуального выбора или нет?