Как писал известный американский учёный и художник-фантаст Айзек Азимов в предисловии к первому сборнику советской фантастики, выпущенному в США более четверти века тому назад, об одном из произведений Ефремова: "Если коммунистическое общество будет продолжаться, то всё хорошее и благородное в человеке будет развиваться, и люди будут жить в любви и согласии. А с другой стороны, Ефремов подчёркивает, что такое счастье невозможно при капитализме". Контраст получился в самом деле красноречивый.
Способность научной фантастики моделировать внутренние потенции текущей действительности на полшага вперёд уникальна для человека конца XX столетия, - когда в ускорении всех жизненных процессов, сегодняшний день разительно не похож на вчерашний и для практического действия зачастую необходимо наперёд представлять себе противоречивые последствия научно-технического прогресса.
Эта литература отвечает широкому спектру потребностей современного человека в современном мире.
И если в конце двадцатых - начале тридцатых годов переводы советской научно-технической фантастики были популярны, например, среди американских физиков, как сообщает их французский коллега и писатель Ж.Бержье, то для семидесятых её конкурентоспособность среди других явлений художественной культуры не в последнюю очередь обеспечена заметно возросшим эстетическим уровнем. Может быть, прежде всего для российской фантастики справедливо суждение Артура Кларка, писавшего в начале 60-х годов, что "в целом лучшие научно-фантастические произведения вполне выдерживают сравнение с любым публикуемым в наши дни художественным произведением (исключая, конечно, наиболее выдающиеся)"[4].
Оговорка понятная: по своей исторической молодости научно-фантастический жанр не успел ещё накопить достаточной суммы собственных художественных ценностей.
Однако за последние десятилетия писатели-фантасты интенсивно усваивали богатейший опыт классических жанров, в том числе русской реалистической прозы, о чём не раз писала литературная критика. Даже не самые крупные произведения дают доброкачественный материал для серьёзного литературного анализа[5].
Но всё это вовсе не значит, что на новый художественный уровень научная фантастика восходила путями, проторенными "реалистикой". Она не меньше усовершенствовалась и в своих собственных чертах, не меньше утверждалась в своих внутренних закономерностях.
Во времена Александра Беляева она увлекала необыкновенными идеями по преимуществу через приключенческий острый сюжет, нередко мастерски построенный, и тем не менее скелетообразный; её персонажи много действовали, но мало жили внутренней жизнью, охотней обменивались интересными мыслями о фантастических изобретениях, нежели теми чувствами, что вызывает у человека техническое чудо. Её драматургически динамичные диалоги запечатлели всё же небогатый "усреднённый" язык опять-таки приключенческой литературы, в чьей стилистике еще Жюль Верн черпал первоэлементы своего "романа о науке".
В 20-30-е годы научной фантастике недоставало даже не столько бытового психологизма, который она успешно осваивает теперь, сколько насыщения "умными разговорами", проницательно подмеченными А.В.Луначарским в повёрнутом к будущему романе Н.Г.Чернышевского "Что делать?". Подобные разговоры и размышления о необычайном в природе, о "человеке мудром" (термин И.Ефремова) коммунистического мира и т.п., широко вольются в фантастику 60-80-х годов, обогащая самые несхожие её разновидности не только интеллектуально, но и возможностью более совершенных художественных решений в её собственном поэтическом ключе (эти новые приключения - приключения мысли, так назовёт их литературная критика, означали такую типологическую перестройку жанра, когда научно-фантастическая идея, не обходившаяся со времён Жюля Верна без приключенческого сюжета как "своего непременного носителя", сама теперь делается источником литературной формы, - от фабульного каркаса до языкового уровня).
Здесь следует сделать два отступления в прошлое - о науке и о литературе. "Приключения мысли" в научной фантастике не без основать связывают с великими открытиями XX века. В освоении космоса, освоении атомной энергии, через молекулярную расшифровку наследственности, посредством "думающих" машин наука впервые в истории человечества осуществила свою непосредственную производительную мощь - в масштабах, сравнимых с планетарными силами природы. И параллельно воплощением в жизнь предвидений научной фантастики о возможностях познающей мысли, изменялось и её литературно-эстетическое отношение к науке.
5
См., например, монографию В.Ивашёвой - На пороге XXI века (НТР и литература). // М.: 1979.