Ладно. Ты, видимо, с жиру бесишься, дорогой мой.
Может, я интуитивно выбрал в этом случае самую лучшую линию поведения. Говорят же — хочешь сделать человеку хорошо, сделай ему хуже некуда, а потом верни, как было. Я решил, что самое время показать Юри, как ему может плохо житься, чтобы он оценил, что у него еще все очень и очень неплохо.
Да у него даже первый и единственный тренер был известный своим мягким подходом и либеральной техникой! Такая нянечка от фигурного катания. Тошно.
Я делал все, что запрещал ему. Ел то, что ему было нельзя. Пил, как скотина. Катался, как Бог. И следил, чтобы Юри все это видел.
Я не помню, чтобы я так уставал, чтобы у меня не хватало времени на себя.
Я просыпался и засыпал, продумывая стратегию, как еще-то подъехать.
Юри, пойдем гулять.
Юри, пойдем поболтаем.
Юри, не хочешь вместе выгулять Маккачина?
Юри, покажи мне город.
Юри, сказку на ночь?
Юри, колись, почему ты не можешь так гениально кататься, когда на тебя кто-нибудь смотрит?
В конце концов, я пришел к банальному выводу — страх сцены, боязнь выступлений на публике. Но тогда — как его вообще занесло в большой спорт, он что, не знал, что там ты постоянно на виду и будто голый?
Никогда так не заебывался.
Даже в самый разгар тренировок.
Может, потому еще, что раньше я контролировал то, что ем и пью?
Обожрать Ю-Топию было совсем уж верхом наглости, поэтому иногда я оббивал пороги баров и ресторанчиков. Японцы делали со своей кухней при ограниченном наборе ингредиентов что-то совершенно неприличное.
Сдуру я решил искать ключ в этом. Юри Кацуки тоже при небогатой заводской комплектации умудрился отколоть что-то потрясающее. Он был тяжеловат, низковат для парного катания, высоковат для одиночного (но мне тоже так говорили), ему недоставало скорости — и он добирал удивительной гибкостью, специфически мягкими движениями и чувством ритма. В общем, было, с чем работать.
Изюму в нем, впрочем, не было. Это точно.
— Ты растолстел, — заявил Яков, щурясь в скайпе. Я зевнул. Да если бы.
Я катался каждый день, как сумасшедший, ловя на себе обалдевшие взгляды четы Нишигори, забредших случайно зрителей и Юри.
Юри со дня на день должен был ступить на лед — ему оставался какой-то килограмм. Не знаю, почему я так уперся. И тем более, не знал, почему так уперся он. Вырисовывался любопытный результат — Юри Кацуки у нас был тихий баран. Мог молча и терпеливо прорыть лед лбом. Сказали — никакого катка, пока не подтянешься — так оно и будет.
Я уже жалел, что не слежу за языком.
Я катал «Ищу тебя» на всякий случай, тщательно наблюдая за реакцией.
Реакция была нужная, требуемая, публика залипала, припадая к бортикам. Юри морщил лоб и смотрел, не отрывая взгляда, так, что начинало печь между лопаток.
Потолстеть я, в общем, ну никак не мог.
— Я, скорее, спиваюсь, дядя Яша, — я вытянулся на кровати. Яков вздохнул.
— Еще не прошло?
— Что не прошло?
— Дурь твоя.
— Да лучше эта дурь, чем на стенку кидаться. Нога, кстати, не болит вообще.
— Да? — Яков сделал странное лицо. — Неужели кто-то в Японии нашелся?
Я пил чай в этот момент. Вытер забрызганную клавиатуру, засмеялся, отставил чашку в сторону.
Да нет. Точно нет. Откуда бы? Я бы точно знал. Надпись-то совершенно не японская. Хуй знает, какая. Но не японская.
— Просто хорошо отдохнуть надо было, — Яков разглядывал мое лицо, как на допросе, щурился. Мало тебе, что ли? — Давно так не ел и не спал. Тут благодать, ни одной русской рожи, мне тут скоро храм отгрохают, то что надо.
— Я тебе через неделю позвоню, — сухо сказал Яков. — А лучше ты сам, моча от башки отойдет — и свяжись со мной. А я подумаю, не послать ли тебя еще ленинским курсом, мудак.
— Это за что? — я не то чтобы обиделся, я знал, что Яков, если что, не пошлет. Никогда.
— А за все хорошее, — Яков вдруг незнакомо хохотнул. — Я тут Плисецкого со льда отскребаю после тебя.
— Ай, блядушки.
А что тут скажешь?
Я выбрал не самый хороший момент, чтобы уехать, но не самый же плохой! У Юры своя песня, у него метка на пузе, через пару месяцев он встретится со своей судьбинушкой лицом к лицу, нырнет с головой, я уже видел, как это происходит. И еще раз не хочу. Тем более, с таким хорошим парнем, как Юра. Он и так у нас дурной, если ему еще влюбиться — святых выноси. У него, кроме того, на носу отборочные, тренер прекрасный, он не станет по мне убиваться, я ему ведь почти ничего не обещал…
Яков наблюдал за моей физиономией.
— Как, Витя, хорошо, что у тебя детей нет, — сказал он, наконец, и оборвал связь.
Я посидел, молча глядя на монитор.
В соседней комнате горел свет — Юри не спал. Он всегда вел себя тихо по вечерам, деликатно к моей возможной климатической и временной перестройке, и вообще старался быть невидимым.
Ничто не бесило больше.
Прислушавшись, я разобрал через картонную стенку странные звуки — тяжелое дыхание и ритмичное постукивание, и вдруг обрадовался — дрочит, значит, человек, значит, не все потеряно…
Хотелось покраснеть, гордо улыбаясь, как будто сам научил, и деликатно затолкать в уши наушники.
Я так и сделал бы, в общем-то, но сначала я все-таки подкрался к двери и заглянул в щель.
Юри прыгал через скакалку. На одной ноге, на другой, вперекрест и обычно, то быстрее, то медленнее, глядя прямо перед собой. Очки лежали на подушке дивана. Волосы подпрыгивали на макушке и прилипали к потному лбу, грудь ровно вздымалась и опадала, щеки и губы покраснели.
Иногда он закрывал глаза.
Мне пришла в голову еще одна мысль, которая могла здорово помочь в работе.
Когда Юри выйдет на каток, ему нужно будет ставить программу, собрать полную картину того, что он может, и чего он не может. Примерный его портрет мог пригодиться.
Что я имел?
Застенчивого и скрытного, закомплексованного персонажа, который при определенном давлении со стороны становится еще и тряпкой.
Который умеет быть сексуальным, по-настоящему красивым и вдохновенным, когда на него никто не смотрит. Или когда он себя не контролирует.
Или когда он так думает.
Юри остановился, бросил скакалку на диван и стянул через голову футболку, вытер ей лицо и шею, запрокидывая голову и блаженно прикрывая глаза.
Я быстро отошел от двери и осторожно лег на кровать, стараясь не скрипнуть ничем.
Юри тихо вышел в коридор, кажется, взяв что-то из шкафа. Наверняка, ушел купаться.
И что мне делать-то с этим всем?
Это не Юри хуевый материал. Это ведь я хуевый. Настолько, что присутствие рядом в реальном времени круглые сутки легендарного Виктора Никифорова этого Юри совсем не мотивирует.
Ладно. Сам дурак виноват. Запретил парню кататься, не посмотрев толком на подопечного вживую. Интересный я человек.
Завтра исправлюсь.
Завтра приехал Плисецкий.
Почему всякий раз, когда у меня хоть что-то собирается идти по плану, вносят Плисецкого? Почему при всем при этом у него на животе не мое имя? Даже как-то странно.
Я катался, у меня есть привычка приезжать на арену крайне рано, у Юри, в противовес, обнаружилась привычка опаздывать, в общем, идеально. Двадцать минут на себя любимого, на выученные наизусть фортепианные переборы записи, на отработку прыжков.
Кто-то смотрел, но я не стал поворачиваться — скорость была хорошей, меня несло, надо было дотянуть, пока на волне…
Плисецкий, верный себе, заорал на всю Ивановскую, и сначала я не заметил ничего необычного, а потом до меня дошло, что я давно не в Питере, не в своем родном Ледовом.
Они стояли рядом с Юри, привалившись к бортику, и на лице Юри было явно написано: «Помогите». У Юрки: «Беги».
Почему-то я постоял, разглядывая их двоих, прежде чем приблизиться.
В жизни не видел более непохожих друг на друга людей.