У Юри была ссадина на лбу, и я покосился на Плисецкого: «Опять?»
Юрка раздраженно дернул подбородком: «И не в последний раз, если будет надо».
С ним определенно придется поговорить.
Назревала проблема.
Я должен, вот прямо обязан был тренировать Юрку. Поставить ему хотя бы короткую программу. Яков справился бы лучше меня, я стоял и давил желание посадить мелкого провокатора на первый же самолет до Питера.
Юра, из меня тренер, как из говна пуля, дорогой мой.
Юри смотрел молча, то на меня, то на него, кусал губу и морщил лоб, что-то явно соображая.
Если бы я не знал его, я бы заподозрил, что это решительность.
Не знаю, что там у них тогда стряслось, но Плисецкий сделал за несколько минут то, чего я за две недели не смог. Он раскачал Юри. Юри… волновался.
Ну, волновался-то он, положим, всегда.
Но что-то определенно поменялось.
Интересно. Нас, выходит, подстегивает заведомо неравная конкуренция.
Учтем.
Учтем обязательно.
Юрка остался, тут же начав наводить свои порядки. Я был уверен, что его, еще более громкого, беспардонного и нахального, чем я, выпнут отсюда в два счета.
Но его бережно упаковали в зеленую юкату, отмыли в горячей ванне, накормили от пуза и предложили располагаться в комнате, смежной с моей. Также отвесили до ужаса привязчивую кличку «Юрио», сделав его пребывание тут несколько легче для нас всех, и вообще с почестями пригласили оставаться, на любой срок.
Сроки горели, между прочим, я выслушал двадцатиминутную проповедь Якова и поклялся, что через неделю верну ему Юрку — с собой в комплекте, если будет надо.
Это была первая, наверное, здравая мысль за долгое время, продиктованная именно холодным расчетом.
Юрка опять, сам того не подозревая, мне помог.
Лучшего контраста просто не существовало — яркий, импульсивный, возмутительно талантливый, ему все давалось легко до зеленой зависти всех вокруг, Юрка подходил идеально, чтобы показать Кацуки, в каком он болоте.
Если Мари не врала, и он действительно меня боготворил, если он жил катанием — то он сделает все, чтобы Юрка отвалил, а я остался.
Просыпайся, спящая красавица.
Я знал, что так дела не делаются. Я догадывался, что именно неудача на самом первом этапе карьеры загнала Юри в такую яму.
Я, по сути, загонял его только дальше.
Но кто не рискует, тот не пьет. Вообще. А я в те дни просто охуительно много пил.
И рисковал, кажется, всем.
Я был бы в выигрыше в любом случае, у меня и так, и так был бы ученик с наибольшим потенциалом, но при этом чувство, что правильный выбор был только один, а неправильных — дохуя, взялось откуда-то, причем незванно и посреди ночи.
Я просто сел в постели, как будто меня кто-то толкнул.
В голове играла музыка — моя, «Будь ближе», меня тошнило от нее еще на стадии подготовки прошлого Гран-При, но теперь — в особенности.
Подбирая ее, я также переслушал до черта разных версий и обработок, мелодия была очень выигрышная, ее можно было крутить и так, и эдак, не повторяясь. Более того, некоторые ее аранжировки были просто полной противоположностью друг другу.
Глаза слезились, меня ослепило откуда-то из угла — экран ноутбука горел, я забыл его выключить. Ногу противно тянуло, это началось еще утром, когда ввалился Юрка, и теперь разболелось уже ощутимо.
Может, их обоих поставить катать мою программу? И сравнить ощущения?
При одном и том же исходном наборе они выдадут разное, и я решу…
«Не пизди хотя бы себе», — произнес кто-то в голове отвратительным голосом.
Я знал, что Юри выиграет в этом случае с вероятностью в девяносто процентов. Он мог.
Юрка… при всем, что в нем было, чего-то в нем не было. Может, он банально был еще маленький. Я сам был слишком взрослый, слишком… да, блядь, старый, слишком усталый для своей же программы. А Юри — в самый раз. Где он это взял, где выстрадал, — а черт разберет.
Я отложил идею на потом.
Наутро идея вернулась с кирпичом и приложила меня по голове.
Можно не делать одну и ту же программу.
Наоборот — дать диаметрально разные. Противоположные. Такие, какие никто бы не додумался поставить рядом. Которые дополняли бы друг друга. Идеально.
Такие, какие никто бы не додумался дать именно Юри и Юрке.
Я додумался. Осталось завернуть покрасивее.
Покрасивее то ли получилось, то ли не получилось совсем.
Юрка орал, как невменяемый, в общем, был верен себе, и чем громче он орал, тем больше я убеждался, что правильно сделал.
Пронаблюдав все утро, как Юрка хищно жрет шпинат с рисом, и как Юри аккуратно переставляет тарелки и заботливо подкладывает ему и мне чистые полотенца, я чувствовал себя злым гением.
Давно такого не чувствовал.
Юрка мог все, поэтому лучше всего было дать ему максимальную нагрузку. Программа на его музыку была блестящей технически, она брала именно сложностью и порядком элементов, выставляя его юную гениальность напоказ. Артистичность в этом случае становилась просто непосильной, казалось бы, для Плисецкого задачей — мало было просто заставить социопата изобразить трепетную монашку. Надо было, чтобы получилось убедительно, внятно, пронзительно.
Такие номера брало большинство, их ставили на конец списка, это было как финальная песня, медленная и идущая мурашками по коже — на такие песни выгоняют оперных див и детский хор, чтобы под самый занавес от зрителя ничего не оставалось.
Являясь заведомо выигрышным ходом в любом виде спорта и шоу, на практике это была каторга.
Такую свинью мне подложил Яков на моем первом взрослом чемпионате в Сочи — «Крылья Ветра». Половецкие Пляски Бородина в исполнении Сары Брайтман. Венок на голове. Развевающиеся волосы. Плавная, легкая, размеренно-самобытная вековая скорбь и вечная истерика русской души. Чтобы и сонно-спокойно, и навылет разом. Он, в общем, был тот еще козел, Яков мой. А я, в общем, был прекрасен.
И здесь — Агапэ, неизбывная, безграничная и безусловная любовь, скрытная, но отчаянная. Отличный дебют во взрослой группе для Юрки. Идеальный, если вывезет.
Ну и я просто хотел видеть его лицо. Хотел — и увидел.
И увидел я, что это было заебись. Юрка будто раздумывал, убиться ли ему самому о лед, или меня прибить.
Над Юри я додумывал, уже вбегая в зал. Программу для него вообще не пришлось придумывать. Я просто выехал на лед и посмотрел издалека на его лицо — бледное, взволнованное, на побелевшие костяшки, он сжал край бортика и подался вперед, чтобы видеть лучше, — и вспомнил, как он скользил вверх и вверх по шесту. Как пьяно смотрел в темный зал и расстегивал рубашку. Как облизывал покрасневшие губы.
«Эрос», помню, обработку с гитарой и кастаньетами, записал знакомый Якова, а точнее, Лилии, в Лос-Анжелесе. Мы послушали ее три раза и положили на полку, дозревать. Может быть, однажды…
Она была быстрее — шанс продемонстрировать гибкость и визуально сделать программу динамичнее. Она была ритмичнее — более простые прыжки можно положить в комбинацию и обыграть движения рук.
За руками мальчишки следили с особым ужасом, я призывно оглаживал грудь и бедра, щелкал пальцами, протягивал ладони к зрителю — иди сюда, бери всего, не стесняйся. Юрка и Юри покраснели абсолютно одинаково.
О, какая я сволочь.
Как многое может человек, если ему вовремя не дать желаемое.
Юри смотрел на мое лицо с недоверчивым потрясением, будто спрашивал: я что-то тебе сделал? Это личное?
Очень. Очень-очень личное.
Музыка сошла на нет, я постоял, восстанавливая дыхание, отбросил со лба волосы, все еще полный ощущения, что меня снимают, оценивают, раскладывают на части.
Юри молчал, глядя на меня во все глаза, так Маккачин еще иногда смотрел — что хочешь, Никифоров, только не в ванну.
Юрка не молчал, он что-то бормотал под нос, хмурился, не знал, куда деть руки. Наконец, видимо, заключив с собой сделку, выдал — по-английски, чтобы Юри тоже понял: