Я замер.
Когда я научился общаться такими погаными метафорами?
Я редко говорил прямо в принципе, но чтобы вот так… Срань. Юри, что ты делаешь со мной, что ты делаешь с людьми вообще?
— Мне хочется, Юри. Мне безумно хочется, — для убедительности я подался вперед, нос к носу, глаза в глаза. Юри не отпрянул для разнообразия. — Мне хочется так, что самому страшно делается.
Юри застыл. Вдохнул-выдохнул.
— Я понимаю.
Нихуя ты не понимаешь.
— Так вот, каждый должен чувствовать то, что я чувствую. Твоя история прекрасна. Но пока ты ее бережешь, держишь внутри, пока ты не готов всем ее рассказать — ты не сделаешь хорошую программу.
Блестяще. Поговорили. У меня в дипломе было меньше воды.
— Я понял.
— Ты понял?
— Да. Все понял.
— Хорошо.
Я отошел и только тогда заметил, что у Юри запотели очки, а у меня самого стучит в горле, как стометровку дал.
Юри назвал свою произвольную «Юри на льду», и я, собственно, был согласен.
Это было полное обнажение. Смотрите, вот он я, один на белом свете, у меня никого нет и мне никто не нужен, мне хорошо, я хорош, я бриллиант, с которым плохо сочетаются другие камни, смотрите на меня.
На него будут смотреть.
На него, блядь, будут смотреть.
Я все для этого сделал.
И теперь я летел на Сикоку и думал о том, какие замечательные это были пять месяцев, когда на него смотрел только я.
Мы собирались вылезти из блаженной глуши, покинуть родные ебеня, камерный мирок, где были только я и только он, и представить то, что мы настрогали, остальным.
Я отвык от публичного внимания, я отвык от льда, от нахождения на сцене, и я впервые собирался выйти на сцену не сам.
Лучше бы это был сам я. Серьезно.
Я не знал, как Юри поведет себя. По-моему, с публикой у него было полно проблем.
Я его только-только ведь…
Что? Приручил? Укатал? Приманил на сахарок? Молодец, Никифоров.
У нас вправду львиная доля времени ушла на построение доверия в кратчайшие сроки, я попер, как на танк, по-другому не умел, а вышло забавно — меня впустили так глубоко, как только можно, в самую башню, а руль-то не дали…
Прекрати это. Прекрати мыслить сраными аллегориями. Тебе не надо его прогибать, тебе его вообще не надо.
Надо.
Мне было надо. Я сорвался, увидев что-то необычное, слишком не вписывающееся в мою картину мира, потому что устал, потому что скучал, потому что заебал сам себя до тошноты, потому что мне надоело ждать счастья, которое даже расписаться на мне нормально не могло, и еще не факт, что мне было бы хорошо с этим человеком, найдись он однажды. Первым моим порывом было бы точно спросить, почему так долго. Вторым — какого черта так сложно? Природа создавала это не для того, чтобы сделать жизнь тяжелее, наоборот.
Юри отвлекал меня и увлекал, в последние месяцы я не думал вообще ни о чем, кроме его катания.
Надо будет однажды сказать спасибо.
Юри поставили первым в очереди на короткую программу.
Я считал, что это символично.
Юри никак не считал.
Юри шевелил губами, время от времени взмахивал руками, делал разворот на месте и все время выглядел так, будто люди вокруг только мешают ему готовиться. Рассеянно улыбнулся местной прессе, сфотографировался с девушками-блоггерами, обняв их за шеи, робко отшутился на вопрос, сколько времени и сил заняла подготовка к национальным соревнованиям, и планирует ли он идти дальше:
— Я просто ехал мимо. Показывал мистеру Никифорову Японию.
Он смотрел поверх голов и микрофонов прямо на меня и бледно улыбался.
У него дрожали губы.
У меня дрожали внутри все печенки. Он не сможет, он слишком заморачивается, слишком боится, слишком уверен, что никто не помнит, как он летал, только как бился задницей об лед.
Я смотрел записи. У меня были большие вопросы по поводу его поясницы — один удар был ничего себе.
Еще больше вопросов было к тому, кто разработал его костюм для произвольной. Синий, с белыми манжетами и рюшами. Тихий пиздец.
В любом случае, пока что он выглядел абсолютно здоровым — тесты были вчера в местном представительстве ИСУ. Показатели прекрасные.
А еще он выглядел абсолютно больным — бледный, со странным румянцем, как будто даже губы и глаза были ярче.
Может, такое освещение. Черная водолазка еще. И перелет.
Может я долбоеб.
Может, пора линзы поменять, в конце-то концов.
Мы взяли раздельные номера со смежной ванной комнатой — для каждого своя дверь, которую один из нас запирал, занимая душ.
Очень удобно.
Вопрос доверия не стоял — что мы там не видели, правда?
Главное — в ванной не дрочить, плевое дело.
Смешные люди японцы.
Для соблюдения правил приличия надо было выйти из своего номера, сделать несколько шагов по коридору и зайти в соседний.
Естественно, правилами приличия мы оба пренебрегали в угоду удобству. В самом деле, зачем это все, если можно просто пройти насквозь?
— Можем попросить организаторов поменять тебя местами с другими конкурсантами.
— Они распределяют порядок по личному числу баллов в рейтинге ИСУ, — Юри рассеянно проглядывал новости на своем планшете и на меня не посмотрел. Это было что-то новенькое. — А какая вообще разница, каким по порядку выступать?
— Есть разница. Психологически легче не быть открывающим, когда судьи свежие и придирчивые, а публика еще не разогрелась.
— Или сидеть в конце списка и смотреть, как катаются другие, пока ногти до локтей не сгрызешь, — Юри поднял глаза. Экран подсветил его лицо снизу бледно-синим. Я засмотрелся. — Нет уж, спасибо.
— Мне нравится твой философский подход и не нравится твой психологический настрой.
— Когда нервничаешь, лучше сдаешь экзамен.
— И падаешь веселее, когда коленки дрожат.
— У меня не дрожат коленки! — Юри, кажется, искренне возмутился. Прелесть-то какая.
— У меня пока тоже, — мне нравилось его злить. Юри, как выяснилось, злился быстро и легко, главное было — разглядеть, что это происходит. — А надо бы.
— Зачем?
— От восхищения? — Я поднял брови. Юри тоже поднял.
— Сейчас?
— Pourqoui pas? — я картинно глянул на часы.
— Семь утра, — с сомнением протянул Юри. — Открытая тренировка в десять.
— Я говорил только о себе.
И думал тоже.
— Нас не пустят.
— Пустят.
Лицо у Юри было нечитаемое. Он посмотрел на меня еще секунду, а потом кивнул и, перекатившись, сполз с кровати.
Нас пустили. Достаточно было поулыбаться работнику катка и подписать маркером его куртку.
Юри катался осторожно, как будто берег руки и ноги — или силы. Я наблюдал за его лицом, не за движениями — мы отработали все до посинения, лучше на данный момент бы просто не получилось.
Не с таким настроем.
Я надеялся, что мандраж заставит Юри выстрелить, прыгнуть выше головы.
Юри, кажется, надеялся провалиться под лед.
К десяти прилетели Юко и Такеши — они нашли нас в заполненном людьми комплексе так быстро, что я картинно удивился.
Естественно. Спроси любую уборщицу, где Кацуки и Никифоров — дойдешь по дорожным указателям.
Внимание раздражало, и я вдруг подумал, что это слишком странно для меня. Я уставал, я же живой, но черт, никогда настолько, чтобы меня выбивали из седла вечные зрители.
Я смотрел, как Юко обнимает Юри и шепчет ему что-то на ухо, как Такеши стискивает его плечи — широкие, но в руках этого громилы почему-то ужасно хрупкие, и думал о том, что надо как-нибудь сходить в церковь.
Или сразу к врачу.
Об этом говорил Яков, когда грозился, что тренерство я не потяну?
Мудак. Ох и мудак. Хоть бы предупредил по-человечески.
Я сдурел настолько, что поперся в номер за своим лучшим выходным костюмом.
Затягивая галстук, я слышал через стену, как Юри возится со своим чемоданом, шуршит чехлом для костюма, вжикает молнией джинсов. Гремит баночками в ванной — гель для укладки и лак для волос. Я подошел к самой двери, собираясь уже открыть и помочь — волосы Юри были жесткие и лежать не хотели, я помнил.