Это ведь Крис, лениво валяясь в кровати, как-то раз закурил и засмеялся как пьяный, глядя через дым:
— Жаль, зеркало не трахнешь, а, Вик?
Крис и раскачал меня тогда, после помутнения с Шурочкой — а как назвать это еще?
Крис выбил заднюю дверь. На его-то счет никто вообще не сомневался, на мой — тоже, а стоило бы. Я был абсолютно верен женскому идеалу много лет, самому теперь смешно. Какая в жопу разница-то? Рот у всех тоже устроен примерно одинаково, дело только в технике, и кому, как не спортсмену, это оценить.
Я это оценил.
Еще на юношеских были звоночки, Крис вообще всегда развивался быстрее, благослови Господи просвещенный Запад, Яков бы сказал — загнивающий.
Я как-то и не заметил, как он догнал, перегнал, подкрался, перегнул. Бухнулся как-то в лифте на колени, дав по кнопке экстренной остановки, сказал — хватит страдать, смотреть противно. И ширинку мою расстегнул.
Я забыл тогда, на какой этаж собирался ехать.
Даже легче так.
Вот еще один идеальный кандидат, будь Крис моим Меченным, проблем бы не было.
Но Крис не был. Самое смешное, не был. Я был бы рад. Единственной буквой в корявой росписи на моей ноге — темно-коричневым пигментом, как хной, — которую можно было разобрать, была как раз «К».
— «Кристофф» пишется через «Цэ», — как школьнику, объяснил мне он как-то раз, закатив глаза. — Может, конечно, надо бы уточнить у маман, если она в хиппи-годы своей молодости не гуляла с немецкими льʼэтудьян, тогда-то конечно, тогда-то, я, как Кобейн, через «Кей», твоя судьба…
А то я не знал, спасибо. Нахуй такую судьбу.
Любую судьбу.
А Криса — буквально на хуй.
Или Яков Давыдович. Мать, отец, брат и сестра, и тетка из Рязани — все в одном. Как я его, наверное, заёб. Я себе сам не представляю. Я бы себя прибил.
Или вот Юрка, простота моя святая белобрысая, спасибо ему большое, господа и дамы. Если бы не он и не его сраная чемпионская лодыжка, я был бы уже год как счастливо женат, не пил бы сейчас шампанское в компании швейцарского говнюка, не смотрел бы на толпу гостей, с тоской понимая, что русские женщины самые красивые, а русские журналисты — самая ебливая дрянь в этой жизни.
Ушел бы из спорта уже. Купил бы дочери крохотные коньки — у меня бы в них даже кулак не влез.
Не вот это вот все.
— Кризис среднего возраста, — Крис пожал плечами. — У тебя золото, тебя любят, тебя ждут дома. Ты, мой русский друг, зажрался, как вы это говорите.
— Собака ждет, — я лыбился, а что делать-то еще, если постоянно фотографируют? Пресса уйдет через полчаса, оставив нас с законным правом на разнузданный русский корпоратив. Не будь я человеком приличным — прямо бы сфотографировал бы эту несчастную толпу иностранцев, которые уже чуют висящее в воздухе предчувствие беды, это просто на лицах написано. Даже Крису не по себе.
— Пусть и собака, — легко согласился Крис. — Все знают, что собаки лучше людей.
— Я не буду это комментировать.
— Уж сделай милость, извращенец.
— Но ты лучше собаки, Малыш.
— Что?
— Ничего.
Крис ушел куда-то, и быстро, он всегда так делал, когда я начинал пялиться в пространство и говорить по-русски.
Правильно делал.
Юрка опаздывал, я не впрягался его привозить, он должен был быть с Яковом, но без него было скучно. Юрка вел себя забавно, попав во взрослую лигу — он мучительно стеснялся и прятал это за разухабистой бравадой. Краснел, как девица, матерился, как грузчик. Хлестал шампанское так забавно, махом, и вообще будто вывалился из дивных девяностых.
Стоило подумать об этом — подвезли его тут же, подтверждая поговорку про говно.
Юрка был красный и встрепанный, в гладко посаженном костюмчике выпускника на миллион, я поправил ему галстук и, приняв эстафету, кивнул Якову, который явно томился и хотел уйти в боярский угол к большим пузатым дядям-тренерам.
Я в тот угол боялся даже смотреть.
Никифоров тоже человек, как бы оно ни выглядело. Я боялся тридцати, боялся, что буду вот так стоять, смеяться с одышкой, пуговицу на пупке застегивать, смотреть на своих подопечных с припизднутой собачьей любовью, голос сядет — ээээээх, молодежжжжжжь.
Поэтому я уставился на Юрку, который выглядел как за шкирку притащенный к директору хулиган.
Интересно, как он учится?
— Пошел ты, — Юрка покосился на широкую спину Якова и схватил с первого же попавшегося официанта бокал. — Мудак.
Я отобрал бокал. Просто так, потому что это красиво, потому что Юрка взвился, как петарда, тут же, потому что я знал, что он все равно налакается тайком, просто в силу своих шестнадцати, но грех был не.
— Что опять натворил? — бокал я распечатал сам, облизал губы, поймал взгляд какой-то девушки, — кажется, канадская одиночница, — и обрадовался, как ребенок. Сегодня будет парница, все бывает в этой жизни. — Такой вид, как будто подрался. Журналиста хуями обложил?
— Нет, — Юрка хмуро вертел башкой. — Пизды там дал одному в туалете. Выбесил.
— Ты побил человека в туалете, — уточнил я. — Юрочка, ты дошел.
— Не побил даже, так, шуганул. Выхожу из сортира, а дядя Яша стоит уже, дожидается. Нюх у него, видите ли, на всякое дерьмо. Говорит, это неспортивно, опасно, можно дойти до международки, до дисквалификации, ко-ко-ко… стану я руки марать, блядь…
— Юрий Андреевич, — я уже снял с подноса бокал сам и дал ему, — ты давай-ка на поворотах полегче. Люди смотрят, дамы слушают, не говоря уже о том, что драться нехорошо. Особенно со спортивным противником. Особенно вне арены.
— Ой, иди, а, — Юрка смешно наморщил лоб и цокнул языком. — Помер он там, что ли, на толчке, вон, живой-здоровый, стоит глушит, как мой батя в Новый год, как не в себя. Халява, плиз.
Я повернулся. Юрка показывал на какого-то невысокого мужичка — со спины вообще сопляка, — который стоял в углу к лесу передом, ко всем задом и целенаправленно надирался корпоративным «брютом». От зрелища разбирало пополам восхищением и тоской. Бедняга бухал с мрачным очарованием, почти кинематографическим, хотелось присоединиться. Или дождаться, пока тело упадет, и организовать вынос — почему-то я проникся к нему сочувствием. Это мог быть Виктор Никифоров года через два, один в один.
Виктор Никифоров сегодня отвернулся, назидательно хлопнул по плечу Юрку и отвратительным голосом пропел в краснеющее ухо:
— Ты, Юрочка, наверное, решил, что ты звезда. Так оно и есть. Только, мой маленький, пока не Кремлевская, а елочная.
— Это ты к чему?
— Это я к тому, что ты охуел, милый ребенок. Давай-ка больше не подставляй ни сборную, ни меня, ни Якова, а то поедешь к деду в Москву в строительный колледж поступать, утренним поездом. Понял меня?
Юрка понял.
Он молча кивнул, поставил бокал на столик, развернулся чеканно и зашагал прямой наводкой в тот самый угол, где напивался его незадачливый противник.
Я решил туда не смотреть до поры до времени. Допил оставленное шампанское, решил поискать Криса, устроить себе классический вечер, которым собирался быть доволен впоследствии, в меру пьяный, в меру приличный, в меру приятный. Не прислушиваясь к музыке и болтовне, не запоминая лица, оттарабанив на камеру дежурные реплики, отработав официальную часть с фотографиями, уйдя по-английски.
Не натворив никакой срамной хуйни на публике. Я всегда, как и полагается джентльмену и публичному человеку, творил ее только в молчаливых и понимающих стенах гостиниц и закрытых банкетных залов.
Репутация репутацией, мне было мерзко от себя, но я понимал, что из головы просто так не выбить эту дурь про Меченных, спасибо бабуле.
Может, я еще и ждал. Не хотел быть скотиной, если вдруг что.
Вы замечали, что люди почему-то с огромным талантом, фантазией и немецкой продуманностью шагов делают именно то, что делать не собирались ни при каких обстоятельствах?
Скотина из меня в тот вечер вышла просто на загляденье.
Кацуки Юри танцевал так, как будто точно знал, что завтра его разобьет паралич.