Зато была шумящая вдали автомагистраль, Юрка за спиной и кольцо на пальце.
Талисман на удачу. Юри сам-то верил в эту версию?
Ну, с другой стороны, чем не удача?
Пятикратный я, подающий надежды он.
Это все не удача, — гаденько пробормотало в голове. Это судьба, идиот. За тебя все решили, и в конце концов ты рад, как ни выкручивался.
Ну давай-ка начистоту, Никифоров. Ты сам хоть раз сказал Юри что-то прямо?
«Не уходи из спорта».
Смирись, не будет у вас, как у нормальных людей. Тебе было бы слишком скучно, слишком просто, а ты не любишь просто, Витенька, ты же любишь четверной флип во второй половине. И он такой же.
Юрка за моей спиной ждал. Я медленно повернулся.
— Совсем поплыл со своей свиньей, — вид у Юрки был смешной, я его другим, если подумать, и не помнил, другой Юрка меня всегда пугал, выбивал из колеи — Юрка в ужасе, Юрка в печали, Юрка в радости. Нет, вот этот был мой — злой, колючками наружу, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не добрался до мягкого брюха.
— Ты не забыл, с кем говоришь?
— А с кем? — Юрка бычил, смотрел из-под бровей. — Думаешь, на тебя по-прежнему дрочит вся Россия? Ты слился, слейся уж до конца.
Мне не нужен был кто-то, кто скажет мне то, что я и так знал, без сопливых солнце светит, Юра.
Я бы сгреб его за шиворот, дернул за затылок — но не стал, руку как будто повело. Дернул за подбородок, лицом к лицу, к себе, и Юрке пришлось встать на цыпочки.
— Кольца купили, — просипел он через сжатые щеки. Смешным он мне больше не касался, но лыбу я тянул. Так было надо. — А без них никак не катается, да? Золото к золоту, что ли, жопошники? Я вас без колец нагну.
Я молчал. Юрка засопел, выдрался.
Я отвернулся к заливу. По пляжу гуляла женщина с собакой.
Юрка ведь не мог до сих пор злиться на то, что я предпочел ему другого ученика?
Я уже не раз слышал, что после визита в Японию Юрка стал кататься лучше. Не злее, двигаясь по инерции, просто лучше. Если бы я остался — он был бы на всем готовом, лучший тренер, потом из рук в руки, сразу к Никифорову под крыло, и нигде не дует. Он не может не понимать, что так бы скатился, завяз бы. Талант, конечно, не пропал бы, пропал бы сам Юрка. Ему до того, чтобы озвездеть, и так было мало надо.
Себя в шестнадцать я и вспоминать не хочу.
Погано было, что Юрка думает, что я выбрал себе любовника. По глазам было видно — ну извини, что я маленький, что не педик, что не умею так задом вертеть.
Искупать бы его в заливе. Охладить маленько.
Юрка зашагал прочь по тротуару. Потом тормознул.
— В Хасецу почти такой же пляж.
— Вот и я о том же, — я не мог не улыбаться. Юрка вдруг успокоился, на пару секунд мне даже показалось, что он понимает, думает о том же, о чем и я — если бы не Юри, не чертовы тройняшки, не этот его прогон «Будь ближе»… нет, если бы Юрка не был таким говнюком и не зажал бы Юри в туалете, ничего бы сейчас не было.
Ладно, Плисецкому я по гроб жизни обязан, но рассказывать в ретроспективе, почему, — много чести. И так вон какое говно временами.
Деда на него нет. И Лилии, наверное, он всегда так отрывался в отсутствии старших. То, что меня он старшим не считал, даже не было обидно. Я признавал, что временами у меня детство в жопе играет. Да и сам его так пригрел — не хотелось быть для него старпером, я до ужаса боялся возраста, настолько, что малодушно позволил сопляку вести себя со мной на равных.
— Отабек хороший парень, правда?
Я не должен был этого говорить. Ну, а Юрка не должен был борзеть, называть Юри свиньей, а меня — пинать.
Юрка застыл — так кинематографически, волосы летят, глаза — убивают, красота ты моя.
— Что ты сказал?
— Я сказал — я рад, что вы нашли друг друга. Вы отлично проводили время, да?
— Пока вы не приперлись. Да, — Юрка развернулся и снова подошел, сунулся прямо в лицо перекошенной рожей, — мы отлично сидели.
— Я вправду рад.
— А мне наплевать.
— Не хочешь сказать спасибо?
— Не хочу, — Юрка вдруг хохотнул, — ты тут ни при чем, утрись. Он сам, первым…
— Начал?
— Начал, — согласился Юрка. Я все еще не разрешал себе улыбаться, хватало с нас одного буйного сумасшедшего на одну набережную. — Подъехал на мотоцикле. Спас от толпы фанаток. Оказывается, он пять лет меня помнил и ждал, пока я…
— Вырастешь? — спросил я мягко. Тут-то Плисецкий и рванул. Я стоял слишком близко, я был слишком расслаблен, чтобы среагировать.
Он ударил без замаха, потому что расстояние было миллиметровое. Кто ж тебя, дурень, драться-то учил?
Не я, и слава Богу. Даже больно не было, просто желание удавить, или хотя бы башкой о заграждение пристукнуть, ударило в голову. И тут же отпустило. Левая щека загорелась.
— Останется след — я тебя убью, — я был очень спокоен. Чем больше Юрка бесился, тем спокойнее мне делалось.
— За рожу боишься, педрила, — Юрка рычал, и мне казалось, что от бессилия.
— Давай, золотце, я тебе нос разобью и посмотрю, как ты с Агапэ выкатишься, м? И увидим тогда, кто педрила, кому Лилия Сергеевна будет пластырем мордочку чинить.
Не казалось. Действительно, от бессилия. Юрка прикусил губу так, что вот-вот — и кровь брызнет.
Я постоял, а потом сделал кое-что, чего, возможно не надо было делать.
Я обнял его, вдавил в себя, не обращая внимания на сопротивление.
— Ты, Юр, не теми величинами гомосексуализм измеряешь, по-моему, нет? Дело ведь не в отношении к тому, как я выгляжу. Ты нашел, где маскулинность искать, мальчик. Давай еще костюмы сравним, у кого больше перьев?
— Чтоб ты сдох, — Юрка не плакал, он был не такой, чтобы плакать в человека, которого больше всех ненавидит.
Хорошо сказано.
— Успею, — пообещал я. — Давай-ка, я угадаю. Он тебе понравился.
— Завали, — Юрка, наконец, додумался ударить меня кулаком в живот, и я его выпустил. Он отвалился, чуть не упал — так хотел вырваться, — повис на перилах. Я тоже для приличия согнулся, удар был не сильный, но талантливый. — Это все ты, мудак.
Вот тут я заржал. Нет, Юра. Это все ты. Думаешь, я никогда не хотел, чтобы ты случайно и скоропостижно сдох, ребенок? Думаешь, ты в моей жизни так, проездом, и ничего не помял, не потоптал, не повернул?
— Что такое?
— Он мой друг, — Юрка отвернулся к морю и глубоко вдохнул.
— Я знаю.
— Заткнись. Мне не нужна ни твоя помощь, ни твои советы, ни ты сам.
— Я знаю.
— И лучше бы ты вообще не лез.
— Да я и не…
— Нахуя ты мне про эту ебучую метку сказал? — голос вдруг сорвался.
Я не стал подходить и заглядывать в лицо. Сочувственно трогать за плечо, хлопать по спине.
Я, и правда, никакого права не имел лезть, имея на руках свою такую же невразумительную ситуацию. Но все же — у Юрки, должно быть, припекло на совесть, если он вот так сорвался.
— Ты с ним об этом не говорил?
— Не твое дело.
— Нет, значит. Проверяешь. Твой ли человек. Без вот этих вот буковок — сам, да? Систему сломать решил.
— Отъебись.
— А потом ты садишься на его мотоцикл, — я подошел совсем близко и заговорил шепотом, тоже глядя на море, — сзади него, да? И, поскольку вы оба парни, а ты у нас еще и брутальный, самодостаточный и мужественный, и ни разу не гомик, это ведь так важно, ты сначала держишься за что угодно, только не за Отабека.
— Сдохни, а?
Всенепременно, мой маленький.
— Но потом он набирает скорость, и удобнее всего, сидя на мотоцикле, держаться за водителя. И всем телом прижиматься. Прямо животом к спине. Через тонкую такую футболочку в леопарда, м?
— Заткнись, пожалуйста, — Юрка поднял на меня глаза. Я сдался.
— Прости. Конечно.
Стыдно мне не стало. Жаль его? Нет, я его уважал, а жалость — это та еще отрава.
Просто меня в этом и правда было уже достаточно.
— Иногда метка — это только метка. Ты не обязан ее слушаться. Дождался, посмотрел — не понравилось, пошел дальше. Понравилось — остался. Не дождался — ну и отлично, свободный человек.