Юрка сопел. Слушал.
— Тебе что, до Отабека кто-то запрещал с людьми нормально общаться, что ли? И после него — в монастырь?
— Какой ты умный, — Юрка снова завесил лицо, ковырнул коротким ногтем бетонные перила. — Охуеть можно. Никогда не ждал, никого не искал, да?
Нет, конечно.
— Да. Представь себе. Не искал, не ждал, не верил. Не жалею, не зову, не плачу…
— Пошел ты нахуй, — Юрка тряхнул головой. Я фыкрнул:
— В ближайшее время, не извольте волноваться.
Юрка шарахнулся и вдруг так покраснел, что я умилился.
— Я даже не знаю, как тебя послать-то, чтобы ты не обрадовался. Пиздец.
— Да. И это очень удобно. Еще удобнее — самому ходить, куда хочешь. А не куда посылают, Юра.
— Гениально.
— Пользуйся.
— Это у нас твоя работа. Пользоваться, — Юрка, наконец, попал в цель, и радостно замолчал.
Я собирался вообще перестать с ним однажды разговаривать. Всякий раз это плохо кончалось.
— И что, так теперь всегда будет, да? — Юрка вдруг зазвучал совсем ребенком. Я устыдился своей ненависти почти тут же, и следом своей мягкотелости. Юрку было дешевле избегать, в самом деле, манипулятор и сволочь.
— Как?
— Метка эта долбанная. Такая… реакция.
— Нет.
— Правда?
— Если вы не ударитесь в парное катание, естественно. Или еще в какой контактный спорт.
— Блядь.
Юрка развернулся рывком. Вдохнул-выдохнул. Дернул головой. Потом накинул упавший капюшон, сунул руки в карманы и очень быстро ушел.
Я смотрел, как он шагает, почти переходя на бег. Вспомнил слова Якова — как хорошо, Витя, что у тебя своих детей нет.
То, что у Якова не было своих детей, угробило его брак. Яков таскал домой чужих — меня, Поповича, Милку, теперь вот Юрку. Нянчился, решал личные проблемы, расшибался.
А Лилия своих детей хотела.
Не то чтобы у них не получались дети, я уверен, там было все в порядке. А вот в голове — не все.
Посмотрите на меня, я такой адекватный, разумный, здоровый человек. Потрясающе.
Я потер лицо руками, потом зашагал обратно в сторону отеля.
В во второй трети надо убирать этот ебаный тройной сальхов. Юри же убьется к чертовой матери и убьет программу. На двух последних тренировках не получилось ничерта. Четверной флип — добавить.
Нам нужно золото.
Ему нужно золото.
Он у меня доверчивый. Почему-то из всей иносказательной ереси, которую мы друг другу выдали, именно в последнюю верилось и мне, и ему.
Круто, а? Поженимся, когда выиграем золото.
Я думал, меня выведут во двор и будут долго бить.
Это был самый странный способ среагировать на вчерашний финт Юри — подыграть.
Это чувство, когда тебя выгоняют на лед, на общий открытый разогрев, и вдруг играет музыка и осветитель выцепляет прожектором именно тебя, и именно твоего соседа, и зал орет и хлопает, и все вскакивают, и лучшее, что ты можешь сделать — лучшее для себя, для карьеры, для медиа, для спонсоров — это схватить соседа за руку и сделать если не поддержку, то хотя бы выброс.
В следующие два дня интернет — ваш. Вы супер, вы умницы, вы просто любимцы публики.
Юри в этом всем дерьме — осветитель. Не партнер.
Я не подкачал.
Я слишком к нему строг, да? Он просто не умеет говорить прямо. Ни про задницу, ни про любовь.
Прямо как я.
Все очень просто, не умеешь говорить — покажи. Неважно, любыми средствами, у меня их завались — от Эроса до этих долбанных медалей и колец. Театрально, иносказательно, литературно — но мы же поняли друг друга?
Встань на колени и отсоси — куда уж яснее-то.
Хороши же мы будем, если не научимся нормально разговаривать.
Я пошел быстрее, утро было холодным, а у берега — еще и сырым.
До будильника Юри было двадцать минут.
Тройной сальхов лишний. Однозназно.
А четверной флип, мой четверной флип, который он умудрился вкрутить в произвольную, но в короткой не посмел — как песня.
Он просил меня. Сам. Вчера на тренировке. Ночью. В Хасецу. Показывал мне записанные баллы остальных участников. Как с ума сошел.
Расстановка баллов у нас не самая грустная. Если половина наших друзей сегодня помрет в своих постелях — еще лучше.
Мысли были неспортивные, но это был мой первый тренерский финал, а золото я хотел так, как никогда себе его не хотел.
У нас был Джей-Джей с его заоблачными цифрами и Юрка с его отсутствием тормозов.
У меня был Юри, который хотел четверной флип. И не мог.
Яков бы мне голову открутил. Сказал бы — да бы ебанулись. Оба. Может, еще один четверной засунете куда-нибудь? Давайте, сразу его на лед с разворотом выбросим, через борт еще?
— Верите ли вы в удачу, мистер Кацуки?
Юри смеется, и не все понимают этот смех, он не сразу нагибается к микрофону, и держит еще паузу, не очень длинную, но достаточную, чтобы русский пресс-агент быстро глянул на часы, а девочка из французской сборной показательно зевнула.
— Когда мне было восемь лет, я сломал ногу, играя с друзьями на школьном стадионе. Это была середина сентября, и меня записали в бейсбольную команду. Мне пришлось пролежать дома два месяца и потом еще пару месяцев ходить с костылем. За это время я от скуки пересмотрел все видео с катанием русской сборной, и так насмотрелся, что после костылей мне сразу купили коньки. Как вы думаете, я верю в удачу?
Засмеялся даже Яков, хмуро восседающий в конце длинного стола. Я нагибаюсь к микрофону:
— Ты что, действительно сломал в детстве ногу?
— Ты что, действительно думаешь, что на ваши выступления можно смотреть два месяца? — это Крис, он подмигивает мне и репортерам под громкий хохот и аплодисменты.
Юри улыбается мне и чуть кивает.
Можно умом ебнуться, дожидаясь выхода на лед, даже если вы первый в очереди, а до конца общего прогона — три минуты.
Две. Уже две.
Мари и Минако орали с трибун, как ненормальные, Юри обнял их перед выходом обеих разом, из-за коньков он был высоким, поэтому говорил свое прощально-священное что-то в их макушки. Я смотрел издалека.
У Юри набралась нехилая толпа на трибуне, половина этих людей была не испанцами. Кто-то даже по-русски орал.
Я хотел показать Юри, сколько их приехало и пришло, но не успел, а потом и понял, что не требуется.
Юри был спокойнее меня. Не этим своим решительным похуизмом смертника — что-то новенькое. Юри не спешил и не боялся, и я вдруг вспомнил, как его трясло вчера у церкви.
Не знаю, что он думал, что ему снилось, как он успокоился, но… моя нога вела себя тихо с самого утра.
Я хотел погладить его по волосам, дотронуться до затылка, но не стал пока — взял за руку.
Поцеловал прямо в поблескивающее поверх костюма кольцо. Я уже видел, как его снимают несколько операторов крупным планом, и Юри не прячет руку.
Вот и хорошо.
Вот и замечательно.
Юри поднял к губам кулак, замерев посреди льда, и закрыл глаза.
Страшно было то, что у себя в безопасности я сделал то же самое.
Еще страшнее — что я мог все испортить.
Если мне не померещилось, если у нас была эта проклятая связь, то то, как я грызу тут локти, будет у него в коленках дрожью отстукивать.
Хоть на задницу сядь и медитируй.
Или прыгай тут за заграждением сам, чтобы он на коннекте вывез.
Прекрати.
Он все сделает.
Ты сам сдал пост, теперь стой и смотри.
Смотри во все глаза, не моргая.
Юри поплыл по нотам, он вывел чистую дорожку, кораблик, еще дорожку, мою гордость, его козырную карту, его огромную любовь. Только Юри мог выбрать самый простой элемент и подать его так, чтобы хотелось перематывать, в скорости, в шагах он был просто больной, страшный, и все работало на это — от костюма до телосложения. Его полет был не в прыжке, в том, как он идет по льду.
Я понимал это, я очень хотел, чтобы все понимали, хотелось бегать и трясти людей — ты это видишь? Ты на это смотришь?