Тройной аксель чуть меня на лед не выкинул, так я подскочил, четверной сальхов — хлесткий, легкий, мы рисковали, ставя их так, друг за другом, но рисковать оба любили и не боялись, в первой трети Юри был свежий и как раз бешеный.
Вращение было безупречное, попало в музыку лучше, чем в Москве, я почувствовал, как по залу катится дрожь — так он обнимал себя, так гнулся.
Потом еще дорожка, отдых, внимание на руки — я даже не залипал, так боялся, смотрел, как идут ноги, как он набирает скорость и готовится.
Прыгает тройной тулуп. Я заорал — чуть не матом. Оператор, из тех, что поближе, глянул с пониманием.
Скорость была хорошая, все было хорошее, четверной — нет.
Не упал, но лед задел.
Ушел во вращение, прогнулся, дорожка, выпрямился.
Замер, выгнувшись — я видел, как он задыхается, как ходит грудная клетка вверх и вниз.
Сел на лед. Потом лег лицом вниз.
Я медленно пошел к бортику, там, где он выйдет.
Нога не болела.
Сердце зато отказывало к чертовой матери. Вот ведь. Прыгал он, а допрыгался я.
— Вставай.
Юри лежал, согнувшись, уткнувшись лбом в лед. Я чуть кулаки ногтями не вспахал.
— Вставай, давай ко мне, ругать не буду, не за что.
У меня стучало в висках и в горле, Юри медленно поднялся, поехал ко мне, подобрал традиционного пуделя и букет — маленький, из тюльпанов и роз.
Двигался он рассеянно, как будто спал стоя.
Выпал из коробки на меня, выпрямился, повис, снова встал ровно.
— Уедем в отель после результатов сразу, не будем смотреть?
Я говорил в его висок. Почувствовал, как он улыбается.
— Нет. Останемся. Но напьемся потом в хлам.
Я не стал ему напоминать про произвольную завтра. Я просто хотел, чтобы он успокоился. Или чтобы я уже успокоился.
Или чтобы оператор уже отъебался и не снимал, как я обнимаю его. Как веду к скамейке и усаживаю, как обтираю полотенцем мокрое лицо и волосы, как я пялюсь на него, как ненормальный.
Два человека на экране, висящем прямо над нами, Виктор Никифоров и Юри Кацуки, вели себя вполне прилично. Волновались, дожидались баллов, старались не смотреть друг на друга.
Мне они нравились.
Я не люблю себя на камере, никогда не пересматриваю собственные прокаты и интервью.
Юри, судя по быстрому взгляду на экран, тоже себя на камере не любил.
Ногу дернуло. Девяносто семь и восемьдесят три.
Я катастрофы не видел.
Юри, судя по всему — еще какую.
Я поморщился — как топором по лодыжке дали. Какой ты умница, Юри, прямо с ума сойти.
Все, что творилось сейчас, вполне доказывало, что я зря сижу, как идиот, и молчу.
Юри замер, уставившись на каток. Там катался Пхичит.
Юри смотрел, шевеля губами и подавшись вперед.
Я поднял руку, чтобы похлопать его по спине.
Нет.
Пусть. Потом.
Пусть он досмотрит.
Уже то, что он больше не боится наблюдать за конкурентами, дорогого стоит.
Я тоже перевел взгляд на каток. Музыка мне не нравилась, но она шла Пхичиту, как влитая, как хороший костюм, она выворачивала его сильные стороны так, чтобы их постоянно было видно, а еще — подчеркивала лицо. Пхичит отлично отыгрывал.
Я скосил глаза — Юри улыбался.
Пхичит остановился и замер, дожидаясь аплодисментов, потом спрятал лицо в ладони. Ему аплодировали стоя.
Отлично, спасибо.
Сейчас.
Я повернулся к Юри — Юри смотрел на меня с той же легкой, спокойной улыбкой, что и на Пхичита. Мне бы его спокойствие.
Наверное, ногу тут оголять и вываливать не стоит, но можно сделать кое-что другое.
Все гениальное просто. Берешь и обмениваешься автографами.
— Юри, слушай…
Лавка под нами дрогнула и подпрыгнула, и я тут же вспомнил землетрясение в Сикоку, но это был всего лишь Юрка.
— Долго тут сидеть будете? Дебилы.
Расселись мы действительно зря.
Юрка дернул плечами и ушел к выходу. Он катался следующим. На его спине поблескивали тонкие перья и капли стекла, волосы, гладко вычесанные, лежали на плечах.
— Удачи, — крикнул Юри, и я тоже крикнул:
— Давай!
И Юрка дал.
Я стоял у самого края катка, под прожектором, и думал, что очень глупо было ждать, что одни мы додумаемся усложнить программы, и никто больше.
Юрка носился, вскидывая руки и эффектно встряхивая головой, казалось, он совершенно ничего не весит. Он делал дорожки, поднимая руки к потолку, как будто он видел там небо.
Он прыгал, все так же поднимая руки — как крылья.
Долбанные руки.
Сразу плюс к каждому прыжку. Даже не надо ничего переставлять и добавлять обороты.
Просто прыгай с поднятыми руками, смещенный центр тяжести, усложненное равновесие — и все.
Какой там тяжести, Юрка просвечивал. Если кто и мог такое откалывать, то только он.
— Виктор!
Я повернулся.
Юри стоял там, внизу, на лестнице к смотровой дорожке, он успел нацепить очки и куртку, обвешаться бейджами участника — наверное, его отловили журналисты.
Он смотрел круглыми глазами, приоткрыв рот, и, кажется, боялся. Может, почуял, что я боюсь.
Я не знал, как сказать ему, что у нас проблемы. Что завтра надо будет прыгать выше головы.
Это не имело смысла — прыгать выше головы надо было всегда, пока ты можешь прыгать.
Я мог прыгать, пока он мог — у него были четыре года, которых уже не было у меня. У него был тренер, которого у меня никогда не будет. У него было мое имя на коже, мое чертово кольцо на пальце, моя тема Любви в голове.
— Я тоже хотел посмотреть, но меня увели…
— Ничего нового, ты же видел Агапэ, знаешь ее, как свою.
Юри заулыбался.
Над стадионом грохнуло мое имя — Плисецкий побил мой рекорд, обскакав меня на восемь целых и три десятых.
Новый рекорд — это всегда хорошо, повод побегать еще сезон. Не только для меня.
Юри побледнел. Запнулся.
Я успел его подхватить. Придавить к стенке в проходе между двумя трибунами — в крохотный клочок тени.
— Порядок?
— Конечно.
На нас могли смотреть, это была трибуна, где сидели другие фигуристы, сюда то и дело направляли камеру, наверняка, будут искать мою убитую горем рожу, как же, рекорд просран… И это Юрочка еще растет!
Я быстро, легко тронул его губы губами — Юри судорожно вздохнул.
— Сейчас будет Крис. Пойдем, сядем.
Садясь, я видел, как Юри поглаживает кольцо пальцем. Мне хотелось накрыть его руку своей — и я сделал, как хотелось.
Сара Криспино скользнула по нам глазами — и улыбнулась так знающе, что я не мог не улыбнуться в ответ.
Юри смотрел, как Крис выезжает на лед.
Смотрел и не видел. Его взгляд замер, опустел, Юри задумался.
Крис катался, как Дьявол, как Люцифер, и Люциферу было с высоты своего падения насрать на помарки, на руку, задевшую лед, на недокрутку в четверном. В этом был весь Крис, прекрасный в своей небрежности и непосредственности - вот я весь, берите, каким дают, сам знаю, какой я, и сам себе завидую.
Крис, который выглядел таким счастливым, по-настоящему, что я успокоился. Все с ним нормально.
Иногда я чувствовал на себе взгляд Юри.
Я сжал его руку крепче. Может, чуть крепче, чем хотел.
Метка горела так, что должны были, наверное, уже гореть штаны. Как будто кожу ножом срезали.
========== 17. ==========
Комментарий к 17.
Музыка Уильямса, о которой говорит Юри, - главная тема из к/ф “Мемуары Гейши”. Оч советую.
Автор заранее извиняется, если перекрутил с ангстом, не заявленным даже в жанрах.
Мне жаль (нихуя).
Эпиграф - Muse - Space Dementia. Просто представьте себе катание под это вступление.
You make me sick because I adore you so
I love all the dirty tricks
And twisted games you play on me
— Будете ли вы участвовать в показательных выступлениях, мистер Кацуки?
Мы с ним говорили об этом в Хасецу. Юри не участвовал в показательных в прошлом сезоне.