Юри даже не пришло в голову, что проигрыш Джей-Джея означает для нас потрясающий подъем вверх. Юри волновался за него, как за родного, он оглянулся на остальных — даже Юрка, который после проката уселся сзади нас и до конца выступлений отпускал мерзкие комментарии, — позеленел, глядя на такой громкий проеб.
Я сам не мыслил бы так неспортивно, если бы золото не было для меня впервые настолько личным, настолько важным.
Это, конечно, была самая поганая моя идея — связать, так скажем, личную шерсть с государственной, спорт и свою любовь, но, поймите меня, это все, что я знал, все, что у меня было в жизни, меня научили говорить только на этом языке.
Юри, к моему везению, тоже, вот в чем дело, мы же такие… похожие.
И до меня вдруг дошло.
Юри был похож на меня того периода, когда я собирался катать «Ищу тебя», свою последнюю, неслучившуюся лучшую программу. Веселая такая, привлекательная со стороны, ярчайшая истерика, максимальное сияние. Как только ты обрубил в уме канаты, тебя несет, как тебе раньше и не снилось. Ты каждый раз катаешься, как в последний раз, ты шутишь, ты дерзишь и ставишь репортеров в тупик — не они тебя. Ты вызываешь у тренеров испуганное восхищение, а у фанатов — чистый, мощнейший экстаз — глядите, какой философ, какой умница, какой блестящий сукин сын, и ведь ни Бога, ни черта не боится. Юри тащился от мира фигурного катания, от меня, от себя так откровенно, как будто был здесь первый и последний день.
И я смотрел на него. Черт, я никогда еще так не смотрел, как сегодня. Юри уже сошел со льда, а я все пялился, как придурок. Если он сохранит такой настрой, если он так будет держаться — он завтра сожжет нас всех дотла.
Он захотел прогнать произвольную сегодня еще раз, прежде чем уехать со стадиона.
Пришлось подождать — зрители, участники, организаторы и съемочные группы покидали спорткомплекс крайне неохотно.
— Ты уверен? Можем завтра приехать пораньше и прогнать побольше раз, — я боялся за его самочувствие, я много раз видел, как человек выматывается, переоценив свои силы.
Что-то было не так. Кроме того, что Юри был сегодня на загляденье прекрасен, несмотря на косяк в выступлении и четвертый результат.
Нога, впрочем, унялась так же резко, как и проснулась — и если бы я, идиот, раньше подготовил почву, я бы уже на полных правах по давнему паттерну сгреб Юри в угол и спросил, что происходит, собственно. И не отвертишься, я все чувствую, вот у меня тут датчик движения, косой латиницей, как курица лапой.
Но я отложил разговор на потом.
Юри отложил мое «потом» на потом, он помотал головой и вытер шею полотенцем.
— Нет. Мне бы хотелось покататься сегодня, пока я…
— Что? Разогретый?
— Да. Разогретый, — Юри улыбнулся. — Смешное слово.
— Юри, — я поймал его за руку, погладил кольцо большим пальцем. Надо же, как я в это быстро влился, непохоже на меня настолько, что даже я удивился, а удивляться я давно отвык. — Я понимаю твои мысли, тебе надо быть уверенным в завтрашней программе, мне тоже надо, но ты никому не сделаешь лучше, если сегодня убьешься…
— Я не собираюсь убиться, Виктор, — Юри нагнулся и потерся щекой о мой кулак. Господи. — Я собираюсь убить.
Это… утешало. Да.
Мне нравился он таким. Еще больше мне нравилась мысль, что это все я виноват.
— Виктор, — он отпустил мою руку, вот и вовремя, вот и молодец, потому что, на минутку, мы тут стоим в общей раздевалке.
Что, казалось бы, спортсмены друг у друга не видели? Кроме души, разумеется.
Меня как наизнанку вывернули, нервами наружу, еб твою мать, Господи, Юри.
— Да?
— Ты не взял свои коньки?
Коньков у меня было четыре пары, две белые, две черные, они полностью повторяли друг друга, кроме цветов и назначения — две парадные, для прокатов, и две — для тренировок.
Я оставил две пары в Хасецу — тренировочные. И две, выходные, были с собой. Они остались в отеле.
— Нет, — я не помнил, чтобы Юри повредил свои коньки, я даже не сообразил, зачем он спрашивает.
— И ты не взял спортивную форму.
— Думаю, можно устроить, чтобы нам добыли и то, и другое, — я догадался. Он хотел кататься вместе. Параллельный прогон, комментариев из-за бортика ему хватало и на соревнованиях.
В конце концов, мы взяли пару для меня, и я просто снял пиджак и галстук и закатал рукава рубашки. Юри переоделся в свой старый спортивный костюм. На каток мы попали только через час. Работники катка, покрутив пальцем у виска, оставили нам две верхних рампы, которые освещали центр льда ровно и тускло.
— У нас примерно час до того, как придут уборщики и шлифовальщики.
Юри кивнул, затягивая шнурки.
— Твои брюки…
— Я не буду прыгать, — я хлопнул по бедрам. Брюки явно не были готовы к испытаниям, но я, с другой стороны, тоже был к ним внезапно сегодня не готов.
Мне хотелось в отель, в покой, где Юри, попав в свою зону комфорта, расслабится и успокоится, прекратит отыгрывать… вот это вот. Что бы это ни было.
Метка молчала, значит, не все было плохо.
Как я быстро привык на нее полагаться, вы поглядите.
Мне хотелось поговорить.
Мне хотелось показать ему буквы на своей коже, чтобы он обалдел — он наверняка обалдеет, он сядет на кровать, закроет рот руками — он часто так делал. Он, скорее всего, если не заплачет, то вид будет иметь совершенно потерянный. А потом он покраснеет. А потом… а потом дотронется, как ребенок, которому надо обязательно потрогать все руками, иначе — показалось, не было ничего. Проведет пальцами, накроет всей ладонью. И мне не будет больно. Мне будет… наоборот.
Я уже не мог дождаться. Я не хотел… здесь. Я вообще не хотел связывать это все с катанием, меня так заебал этот язык прыжков и дорожек, взглядов и терминов, медалей и программ.
Если бы я не катался, я бы не нашел Юри.
Но устать-то я мог, правильно?
Юри выехал на лед, он никуда не торопился, дорожку сделал медленную и внятную, вкрадчивую, глядя под ноги, отставив руки назад, напрягшиеся до дрожи.
Я смотрел.
Эта дорожка была из середины произвольной, Юри ей особенно гордился.
Юри остановился, а потом оттолкнулся и понесся к другому концу арены, набирая разгон. Он собирался прыгнуть.
Тройной тулуп, легкий, чистый, без помарок.
Я помнил, что выносливость Юри — его самое сильное качество, ни одну из его ошибок нельзя было списать на усталость физическую. Я давно понял, что косячит он только тогда, когда в голове раздрай.
И все равно хотелось спросить — как ты после выступления?
Неужели тебе не хочется лечь, вытянуть руки и ноги, поесть?
Юри остановился у бортика и привалился, упираясь руками. Я смотрел на его спину под футболкой. Лопатки ходили от дыхания.
— Теперь ты. Пожалуйста, — голос у Юри был хриплый, наждаком по коже.
— Хочешь посмотреть на меня?
— Хочу.
Юри обернулся, оттолкнулся от бортика, качнулся вперед.
Я разогнался и прыгнул, без разогрева, без растяжки — я был уверен, что упаду, но сальхов получился аккуратный. Я побаивался опираться на правую ногу — но она не болела. Совсем.
Юри смотрел расширившимися глазами, он забыл снять очки.
— Еще.
Он должен был точно знать, как его слова работают. Конкретно это слово. Нельзя пользоваться такими — на грани фола — приемчиками интуитивно, только со злым умыслом.
Я облизал губы — смотришь, да? Отлично.
Я сделал кораблик, потом каскадом — тройной тулуп и лутц. Ногу кольнуло, я качнулся.
Когда я повернулся, Юри был ближе, чем я запомнил. Он подъехал бесшумно, остановился вплотную, и черт, он же не был совсем идиот!
— Ты знаешь, да, что скорость движения конька в развороте при выходе из прыжка примерно шестьдесят километров в час? И все тебе в живот прямо лезвием…
— Виктор, — Юри поймал мою руку и потянул, разгоняясь, я покатился следом, разрешая вести, я чувствовал кольцо на его руке.