Юри улыбнулся и поцеловал мою ладонь.
Да что ж ты творишь, Господи.
— Убит, — пробормотал я. Юри моргнул:
— А?
— Ты обещал, что идешь не убиться, а убивать. Хэдшот.
— Ох, — Юри смешно дернулся. — Да. Я… я рад.
Рад он. Сволочь.
— Нам придется прийти на репетицию завтра пораньше.
— Да, — Юри закивал, радуясь смене темы. У него горели уши. В этом был весь Юри. Сначала он нагибает, где хочет, а потом стесняется. — Я все-таки хочу полностью прогнать программу.
Это ведь теперь я покраснел, черт.
Он умудрился сломать мне в трех местах даже слово «программа».
У меня было постоянное ощущение, что я куда-то проваливаюсь, глубже и глубже, лампочки перегорают по цепочке, одна-вторая-третья. Щелк-щелк-щелк. Хуй тебе, Никифоров, теперь, а не спокойная жизнь. Щелк. Никакой возможности воспринимать лед в отрыве от Юри. Щелк. Никаких тебе больше поисков и метаний, хватит. Щелк.
Я почти обрадовался, услышав, как заработала система охлаждения, и открылась дверь.
Юри поднялся и протянул мне руку.
Я задержал взгляд на кольце, прежде чем схватиться за предложенную ладонь.
Щелк.
========== 18. ==========
Love is blindness —
I donʼt want to see.
Юри вышел из душа, вытер волосы и нагнулся над чемоданом в поисках другого спортивного костюма.
Я ушел в душ сразу же после него, наплевать на то, что там до сих пор висел горячий душный пар. Юри стоял, согнувшись, в одних трусах, и делал вид, что так оно и надо, все нормально и естественно, люди часто так делают, ничего такого особенного не имея в виду.
Я видел, как на его спине блестят капельки воды. Я мыться почти сбежал.
Знать бы, где упадешь, да, Никифоров? Не пошел бы ни в какой душ, пристроился сзади, сдавил, обхватил за живот, слизал бы воду, за волосы бы дернул, на себя, чтобы горло заломилось, чтобы задохнулся — ты тут, дорогой мой человек, случайно не ерунду всякую замышляешь?
Я вымылся быстро. Юри заказал в номер еды и шампанского. Точно, он же собирался напиться.
Конечно, он шутил, причем мне в последнее время казалось, что шутит он так, чтобы смеялся только я — такой юмор на двоих.
Потому что на шампанское Юри смотрел чуть ли не с болью в глазах. Это было до того смешно, что я не мог не лыбиться.
Юри смотрел, как я накидываю халат с эмблемой отеля, как я вытираю волосы и шею полотенцем, как я расхаживаю по номеру, блестя мокрыми голыми ногами. Глаза у него были шальные, страшные.
Смотри-смотри.
Мне безумно нравилось это. Я купался в этом, тащился, я был так же жаден до внимания, как и он — профессиональная деформация фигуристов и не только. Хотя я помнил, что однажды мне казалось, что Юри не любит зрителя, побаивается.
Просто не знал, какой стороной к зрителю повернуться. Ничего, исправлено.
— Ты покраснел?
— Быть не может.
Юри смотрел, как я усаживаюсь на подоконник и прислоняюсь к холодному стеклу.
Проводил глазами каплю на моей шее.
Сглотнул и замолчал.
Я ждал, разглядывая его лицо, потом сжалился:
— Ты хотел поговорить.
— Я помню, — Юри улыбнулся.
И сказал, набрав в грудь воздуху:
— Давай покончим с этим всем сразу после Финала.
Что, даже показательную катать не будем?
Я подвис, разглядывая его лицо. Юри смотрел исподлобья, и я вдруг увидел на стекле очков пятно — совсем маленькое, мутное, наверное, пальцем задел…
— Что?
Что?
Надо с этим завязывать, в этот самый момент я не считал английский спасением от языкового барьера, потому что в одну фразу у Юри внезапно поместилось слишком много всего.
Точнее, не внезапно, потому что Юри всегда так говорил, а я додумывал, что он имел в виду.
— Ты сделал для меня более, чем достаточно.
Вообще-то, нет, не достаточно. Я еще собирался тебе сегодня сделать ответный минет.
— Благодаря тебе, я получил от своего последнего сезона все, что хотел.
Что, и произвольную, получается, побоку, раз уже все, что хотел, получил?
Минутку. Не получил, что хотел. Отдал все, что хотел, да?
Ебаный английский. Давай-ка помедленнее, Юри, и почетче, я слишком стар для такого говна.
— Спасибо тебе за все, — он поклонился. — Спасибо за то, что ты был моим тренером.
Он поклонился.
Юри только что сказал мне, что заканчивает кататься, и поблагодарил за все максимально вежливым образом, и поклонился.
Если он сейчас спросит, сколько должен мне за услуги тренера, я его ударю. Я разобью очки, крови будет море, нос набок, губы — в мясо. Он опрокинется на кровать, волосы метнутся, он даже звука не издаст.
У меня дрожали кулаки.
Давай. Спроси. Пожалуйста. Я чек выпишу.
Я очень хотел, чтобы он это спросил.
Так было бы намного легче.
Я бы даже озверел и включил в счет услуги эскорта, стилиста, личного парикмахера и массажиста, а также хореограф оплачивается отдельно. И сексуальные услуги Русской Легенды по своему тарифу.
Если бы он еще и додумался заплатить по счету… я бы убил его. Лично.
— Виктор?
Господи.
Боже мой.
Что ты делаешь.
Что происходит, Юри.
Мне нужно услышать все заново, объясни мне ряд некоторых моментов, желательно с того самого, где ты так фатально бьешься головой о лед, что у тебя все мозги перетряхивает.
Я что, непонятно показал, чего хочу и жду?
Я что, один это вижу и чувствую, что ли?
Мне что надо было сделать, Юри, мне надо было поехать и встать на колени перед твоими родителями?
Так я вроде перед тобой колени стер уже.
Мне надо было водить тебя по набережной, на мосту целовать, Ахматову тебе читать? «А ты теперь тяжелый и унылый, отрекшийся от славы и мечты, но для меня непоправимо милый, и чем темней, тем трогательней ты»…
Или нет, чуть подальше: «Но разве я к тебе вернуться смею? Под бледным небом родины моей я только петь и вспоминать умею, а ты меня и вспоминать не смей».
Так ведь еще не вечер, прочту всю, все ведь впереди, для этого надо, чтобы мы были рядом, а не разбегались сейчас, дай только время.
Время. Времени у нас — ровно три дня дня, до конца сезона.
А потом — Новый Год в Питере, в Интернете, Маккачин на диване, пять бутылок вина и заблеванный ковер, который я выкину, когда просплюсь.
Спасибо мне, значит. За все. И за то, что ты в финале, и за то, что у нас кровати вместе вплотную стоят?
Что ж ты делаешь.
Мне очень надо выучить японский, может, тогда лучше дойдет?
— Виктор, — он потянулся и потрогал меня за волосы, нет, отвел от лица, заглянул, нагнувшись, пристально. Обалдел совсем.
— Юри. Что ты творишь.
— Я не ожидал, что ты будешь плакать.
Я тоже не ожидал, если тебе интересно, что я буду плакать. Я тебе больше скажу, моя большое японское приключение, я вообще никогда не ожидал, что буду тут сидеть в халате голым, что моя собака будет жить у твоей мамы, что твоя сестра будет обнимать меня и целовать в щеку, как родного брата, что я когда-нибудь в жизни еще раз надену что-нибудь на безымянный палец.
Господи.
Господи, какой…
Какой пиздец.
Какой потрясающий, восхитительный пиздец.
Нельзя, нельзя в моем возрасте чувствовать себя так. Поматросили тебя, а, Никифоров? Хорошо тебе? Смешно? Вспомни, зачем ты поехал, вспомни, чего хотел — выдрать зубами секрет, вытрясти вдохновение, хоть куда-то себя деть, да, хотел прокатиться за чужой счет.
Смотри, как все интересно получилось!
— Я от злости.
Не обращай внимания, Юри.
Я отбросил его руку, мне стало до мурашек, до дрожи противно, так что я не сдержался — и тут же об этом пожалел, такое у Юри стало испуганное лицо.
Хотя Юри умел делать всякое лицо, я так долго бился, чтобы он его не прятал, твою мать, какой я… какой я придурок. А он какой!
Господи, что же делать-то теперь.
А чего я ждал-то? Я же сам приехал, сам все сказал — один сезон, один финал, сначала стулья, потом деньги, и тут еще все вокруг прямо в уши — забрал себе одному целого Никифорова, а-та-та, Юри.