Что ты себе надумал, что тебе наговорили, почему ты так решил, разве не ясно, что все поменялось?
Как вообще ты покупал эти кольца, говорил все это, раскладывал меня прямо на катке час назад, если у тебя в голове такое дерьмо?
— С первого взгляда и не скажешь, что Юри Кацуки такой эгоист.
Я хотел сказать совсем не это.
Может, и Юри не хотел сказать то, что сказал?
И сколько я уже буду выезжать на этом дерьме? Кольца — просто кольца, тренер — просто тренер, катание — просто, блядь, катание. Твоя жизнь не метафора, он просто уходит из спорта. Откатывает блестящую, эмоциональную, красивую программу — короткую историю своей жизни, по секрету всему свету.
Я ведь не любил долбанную «Юри на льду», я же сразу сказал — это слишком личное, слишком для своих, кому ты это рассказываешь? Зачем? Кто тебя знает, кто тебя помнит, кроме сухих рейтингов ИСУ? Твой городок? Зачем под первый звонок рассказывать то, что выпускают под занавес?
Юри прощался. Он прощался с самого начала, с первых дней тренировок.
А главное — он бы и не стал выходить на лед еще раз, если бы я не пришел.
Получается у нас что? Я выдернул человека с заслуженной ранней спортивной пенсии, заставил еще раз потрясти мощами, выходит. Я сделал это уже с ушедшим, потому что слишком боялся уйти сам? А в нем нашел второе дыхание, тоже своеобразный способ попрощаться. Вроде как и я еще не мертв, и он еще не…
Я же… я же никогда не спрашивал! Я настаивал, а он не возражал!
Блядь. Блядь, Юри, что же мы сделали, зачем мы намешали все в одну бутылку, потрясли, получили коктейль Молотова.
Я ведь ни разу не спросил. Теперь ты делаешь, не спросив, на что мне жаловаться?
Я думал, это я один решаю за двоих. А вот нет. Не только я. Сегодня на льду ты меня перегнул, сделал, как хотел. И теперь тоже.
— Да. Я принял это эгоистичное решение самостоятельно. Я ухожу.
Какой ты деловой, еб твою мать. Репетировал? Король внезапных и эффектных интервью.
Твою мать, Юри, ты что, совсем деревянный, что ли? Как ты вообще вынул из себя это все, как и откуда ты вытянул Эрос и все, что мы натворили, если ты сейчас сидишь — бревно бревном, и говоришь, как диктор в новостях, вот это вот?
— Ты же сам говорил, что это все только на один сезон.
У меня не было склероза, спасибо. Почему он не забыл, с чего мы начали, но так легко, так запросто наплевал на то, чем мы закончили?
— Я думал, что тебе и дальше понадоблюсь.
Юри смотрел огромными непонимающими глазами. Как Маккачин. Как моя чертова собака.
Нам надо всегда было меньше думать и больше говорить.
— Ты что, не собираешься возвращаться? За меня не волнуйся…
Я закрыл глаза. Я и правда ревел, мокрые ресницы кололись, глаза пекло.
— Какой ты молодец, Юри. За меня решил все, ты уйдешь, а я останусь!
Я толкнул его, сдавил пальцами плечо, Юри дернулся, глядя так испуганно — чего ты, мол, я ведь дело говорю.
Он упал на кровать, я навис. Вдавил за руки, коленями придавил бока. Меня трясло и тащило, вертело, я больше не соображал, в голове кто-то орал на разные голоса, рывками и лоскутами.
Отбирать у всего мира Виктора Никифорова — большой грех.
Да только жить-то на свете так легче, знать, что надо быть готовым, следить за собой, дожидаться…
Не для себя катаются. Для кого-то.
Да он молится на тебя. Ты нашел алтарь уже?
А чего ты сюда тогда вообще подорвался?
А просто талант и потенциал фигуриста не могут считаться достаточным поводом?
Тебе не хочется слушать мою историю?
Мне хочется, Юри. Мне хочется так, что самому страшно.
— Давно ты это решил? — я говорил удивительно ровным голосом для человека, который только что орал. Юри, наконец, «прорезался», заморгал, задышал часто, сдвинул брови.
— С самого начала. Я знал, что это только до Финала. И в Москве решил, что уйду в любом случае, чем бы дело ни кончилось.
— Почему ты вообще согласился?
— Потому что ты приехал, — Юри уронил голос до шепота. Потом закрыл лицо руками. — Ко мне. В Хасецу. Ты бросил тренера, и катание, и я… Как я мог тебе отказать?
— Потому что ты смотрел на меня всю жизнь.
— Да.
— Ты ни разу не спросил, почему я приехал.
Юри убрал руки, уставился огромными глазами. Снова глупо моргнул. У него запотели очки.
Я скатился с него, отодвинулся как можно дальше. Если я сейчас куда-нибудь не денусь, если он куда-нибудь не денется, я его трахну, или он меня, и на этом все закончился.
Юри снова будет вести себя, как в последний раз, и еще один заход в таком миноре… нахуй.
Не смогу я.
Мы оба дышали, как после кросса.
— И сейчас не спросишь.
— Я не знаю, — Юри лежал, глядя в потолок. — Я всегда боялся гадать, что в твоей голове.
На свою голову глянь, идиот. Ты там вообще бываешь?
Я не мог на него злиться. Не имел права.
Боялся он. Можно подумать, я не боялся.
Ладно. Я не боялся. Я ехал как раз с этим расчетом, потому что я не планировал принимать отказ, какой мог быть отказ? Я — Никифоров. Он — Кацудон.
Теперь он шлет меня в задницу. Ты — Никифоров, ты и катайся. А я Кацудон. Я буду сидеть у себя безвылазно. Спасибо, ты нас шикарно поразвлек за этот год. Угробил восемь месяцев жизни, отличный был творческий отпуск, спасибо, что провел его со мной, — я прямо слышал, как это ворочается в голове Юри. А теперь вернись, где был, и делай то, что у тебя получается лучше всего.
Мне так остро хотелось удавить его.
Неужели я был настолько… совсем никакой, неужели ему не хотелось кататься так же, как мне хотелось, глядя на него?
Он же говорил, что начал карьеру в спорте, посмотрев мое выступление! Какого черта живой я рядом не подхожу, какого черта, Юри? Давай наймем еще хореографа, давай возьмемся за четыре четверных в короткой, давай подсушим тебя, хочешь? Ты полегчаешь, стесаем мягкость, заточим движения, как бритву, раскрутим нового, железного Юри. Проебем фишку — сделаем новую. Будешь не Эрос, будешь Катана.
Почему мы все это не обсудили даже?
Я вдруг вспомнил кое-что. Рассказ Юри о том, как у него не получалось с девушками в юности. Как он отталкивал человека всякий раз, когда к нему пытались тянуться, всякий раз, когда пытались его пригреть, обнять, помочь… Как он был неизменно одинок в толпе горячо любящих его людей. Я вспомнил Челестино, который бился, тряс, тормошил, он ведь ему хорошую программу ставил! И потом все хотел откачать, наверное, тоже планы на будущий сезон строил.
Юри смылся, ничего не объясняя. Он предпочитал быть один.
Я всегда принимал этот факт с недоумением и пытался с ним бороться, никогда не думая, что сам попаду в эту толпу и ее возглавлю.
Кого он ждал тогда? Кто ему вообще был нужен? Я так разогнался, что мне ни разу в голову не пришло, что меня могут послать.
Мне вдруг захотелось заржать в голос, по-мудацки. Я же несколько часов назад думал о том, что Плисецкому полезно быть отшитым, что теперь он будет кататься, как проклятый, и да, он ведь катался, моя теория работала, почему она, собственно, не будет работать на мне?
Я послал Якова. Я должен буду вернуться к нему и попроситься обратно. Яков, ты был прав, а я нет, я крайне плохой тренер, потому что Юри решил наш контракт не продлевать.
Контракт. У нас даже его не было, какого хрена он вел себя так, как будто был?
— Давай ты не будешь спешить с решениями, ладно? Доживем до завтра. Подумай еще раз, Юри. Пожалуйста.
Я был ужасен. Я все больше я думал о том, как вломился в жизнь Юри, как не оставил выбора, не оставив его в своей голове даже. Как… как пьяный мужик в женскую баню, не в дверь, а в окно. Без альтернатив. Я приехал, где тут коня привязать? Да поживее, Виктор Никифоров на дороге не валяется.
Юри повернул голову, разглядывая меня. В его глазах мелькнуло что-то странное, а потом он «спрятался» за очки.