Господи, ненавижу очкариков. И людей с плохим зрением. И японцев, говорящих только по-японски и по-английски. И то задницей.
— Ты тоже. Подумай, Виктор, ты ведь хочешь кататься, и…
— Не решай за меня, — я почти гаркнул, и Юри замолчал. Потом медленно сел.
— В любом случае, спасибо тебе за все, — он обернулся и улыбнулся, криво, мертво.
Я видел, как он гладит пальцем свое кольцо, пока идет к двери.
Он идет к двери.
Можно же было просто кровати раздвинуть.
Я лежал и ждал, что нога заболит. Хотя бы дернет. Тапочки свалились на пол, когда я уронил Юри на кровать. Я чувствовал только, что пол прохладный, а ковер — пушистый.
И все.
Ничего больше.
Ничего лишнего.
Знаете, что случается, когда все идет не по вашему плану?
Что-то ломается, лопается, трескается — на усмотрение демиурга, все зависит от вашего образного мышления и любви к метафорам, выбирайте сами, что у вас внутри в этот момент — многоэтажный жилой массив из мата, русский язык вообще благостен и лоялен к скорбящим и страждущим, а? Может, это выжженная пустыня, самая избитая метафора, но работает. Вы видите, как эта стена огня проползает по зеленому и живому. Или мясной фарш в клетке из ребер — фу, блядь.
Или лед, идущий трещинами, с черной водой под ним, который ломится от сильного удара — падающее тело, например, — и на воде качаются громадные уродливые льдины с неровными и грязными краями. В лед вмерзли обрывки бумаги, окурки, обертки презервативов — все, что не тонет. Охуительная картина, вы наблюдаете ее всякий раз, когда празднуете весну в городе на Неве, и не только.
Или вы вообще ничего не видите — выстрел и темнота.
Мало у кого мозги в этот момент действительно начинают работать, выкручиваться, выстраивать план, как же быть дальше. Вроде как Титаник, я понимаю, это пошлятина, но вы потерпите. Послушайте.
Этот корабль все равно утонет, вы читали эту хуету или смотрели, и знаете, чем все кончится. Казалось бы, расходимся, не на что тут глядеть, да?
Но вы сидите три часа, наблюдая, как бегают матросы, эвакуируют пассажиров, пытаются заделать пробоину, на что-то надеются.
Поверьте, никто лучше матросов не знает, что всем пиздец, и никто лучше них не делает вид, что все спасутся.
Я прямо видел этих ребят, даже лица мог разглядеть — они сновали по палубе, латая дыры, надевали на женщин и детей спасательные жилеты, спускали шлюпки на воду.
Я ждал от себя большего, дал своему Титанику две минуты максимум, но что-то, заложенное давно каким-то сволочным программистом, не дало кораблю сразу затонуть. Нет, дорогой мой, ты, конечно, как хочешь — вой, кричи, бейся, распускай руки и язык, можешь театрально забухать на глазах у всех понаехавших на Гран-При, но мы еще побегаем, поборемся, Никифоров. Ты же всегда так живешь — нельзя сделать что-то тихо и незаметно, надо рвануть-ебануть. Уйти красиво.
В голове дернулись, зашевелились ржавые шестеренки, со скрипом, а потом все быстрее и быстрее.
Я ненавидел свои мозги фигуриста, я ходил с коньком в башке и не видел этого, кажется, много лет. Мне бы лечь где-нибудь и сдохнуть тихо, но это сердцу, а уму — побарахтаться еще, покочевряжиться надо.
Созрела и короткая, и произвольная, за долю секунды, яркие, как звезды. Даст Бог — хватит меня и на показательную.
Надо же.
Оказывается, достаточно задницу прижечь, чтобы сердце загорелось. Как олимпийский огонь, подожги подвал, полыхнет верхушка, и все такие — Боженька, какая же красота, быстрее, фотографируйте и фотографируйтесь на фоне! Исторический момент!
Мне говорили об этом. Кто?
Яков, кажется.
Стоило бы придумать Юри уже поэтому. Стоило вмазаться, потому что на выходе вот такой вот продукт получили бы — любо-дорого. Хлесткий, легкий, мощный, злой — наотмашь, навылет, скорость бешеная, музыка не просто плачет — кричит, рвет, выворачивает. У меня отрастут волосы до плеч, или можно оболваниться под машинку, беззащитный голый череп и огромные голодные глаза, чем не концепт?
Я никогда не был и уже не буду так хорош, как в этой вот трехчасовой агонии Титаника. Масштабируйте просто эти три часа на месяцы, сколько там, как раз — три до следующего сезона. Я сожгу эти месяцы, не вылезая с катка, а потом — хрясь! И все. Дно, соленая вода, тяжелая и черная, чтобы звезды в ней, как в зеркале. Вот откуда те звезды-то были, логично.
И, главное, все ведь логично, до последней ноты — я шпарил на всех узлах прямо на айсберг и изо всех сил делал вид, что в упор его не вижу. Туман, ночь, много алкоголя в крови вахтенного — какой прекрасный вечер, чтобы разъебаться, как раз для самого большого и непотопляемого лайнера.
Даже аллегории — и те ледяные, отмороженный я, отмерзший, баба Света, может, ты и была Бог, нашептала мне этого говна в уши, чтобы теперь смотреть сверху и смеяться? Говорят, у каждого есть Бог на земле, главное, разглядеть вовремя, пока мозги не проело. Я всю жизнь отсмеивался, отшучивался, вроде бы и верил, и помнил слова — но не хотел всей душой, чтобы она была права. Думал, прожгу лучшие годы направо-налево, будет, что вспомнить и цинично порадоваться — ну и где, баб Свет, где оно, все это, где духовность, где совесть моя в другом человеке, видишь, я живехонек-целехонек и очень недурен и без вашей всей ереси.
Ага, два раза.
Видишь ты?
Смотришь ты, да?
За что.
За что. Неужели такой хуевый задел у меня на старте, неужели на моем белобрысом лбу сразу было написано — растет скотина и выродок, показано приложить посильнее, чтобы не баловал, именно тогда, когда не ждет.
Разнылся я. С кем не бывает, правда? Со мной вон уже второй раз. Но теперь и со вкусом пиздеца.
А знаете, что самое забавное?
Я сидел на кровати — Юри ушел в переднюю, на диване лег.
Я сидел и ждал — вот, сейчас. Как тогда, в метро. Вот, сейчас все будет, быстро и легко, сначала нога отвалится, потом я лягу на бок, дернусь пару раз для приличия, и все, отбегался.
Или его первым накроет и опрокинет — голова же не жопа.
Но нет.
Ничего.
Я даже ногу задрал и посмотрел — метка молчала, кожа не горела, когда я погладил буквы пальцами — ничего.
Тишина, благодать, и где-то далеко, нечетко — оркестр на Титанике, из-под воды.
Господи, за что.
Я был уверен, что не усну до самого утра, но какая-то душная, стылая темнота навалилась, обнимая, раздавливая. Виски болели, голова кружилась, сердце теперь билось сильно, но медленно, как часы тикали.
Я не помню свою последнюю мысль.
Но я помню картинку — я катаю Эрос, показывая его Юри и Юрке, и каждый раз, ловя взгляд, я чувствую дрожь вдоль хребта, тяжелую, дробящую, морозную такую.
Я не знаю, сколько я проспал, может, несколько часов, может, пару минут — только глаза закрыл, но проснулся я, как будто в детстве — от падения на кровать, только так происходит, когда вам что-то снится, а мне не снилось ничего. Темнота, из которой меня просто выкинуло.
Диким, животным воплем.
Я скатился с кровати, пульс долбил в виски, я едва поймал падающий халат — расхристался, развалился, пока спал. В темноте я ничего не мог понять, только крик отдавался в ушах, звенящий и страшный.
Я никогда не слышал, чтобы человек так орал.
Вообще никогда.
Крик оборвался, потом повторился — прямо за дверью, прошелся кипятком по нервам.
Я ломанулся в гостиную, хромая, сбил тумбочку, врезался в косяк.
Юри лежал на полу, согнувшись, кажется, вчетверо, футболка белела в темноте. Я упал рядом, попытался перевернуть — Юри кричал, поджав колени к самому лицу, зажмурился так, что лицо покраснело, как у новорожденного, от открытого рта к темной ткани штанов тянулись ниточки слюны.
Я попытался позвать его, но он даже не отреагировал, корчась, как в припадке.
Он цеплялся руками за свой затылок, обнимая, царапая ногтями. Драл волосы.