— Юри, — я пытался прижать его к себе, придавить, обхватить руками, хотя бы оторвать их от затылка, выпрямить его, — Юри, прекрати!
Он был весь сжат, скрючен, как пальцы в кулаке. Я гладил его по щекам, пытался уложить на себя — спиной к груди, хотя бы докричаться.
В дверь вот-вот заколотят, я глянул на телефон, лежащий на тумбочке. За стеной спала Мари — вряд ли уже спала, Юри, наверное, весь этаж поднял.
Блядь.
Что мне делать, что мне с ним делать, а?
— Юри, это я!
Я прижался ртом к самому уху, зашептал в мокрые волосы:
— Юри, пожалуйста. Все сейчас пройдет. Все будет хорошо. Потерпи.
Я должен был вызвать скорую, и телефон лежал рядом, но мне казалось, если я его сейчас отпущу, что-то сломается, оторвется, пойдет не так и нельзя будет переделать…
— Юри, тихо, — у меня тряслись руки, — Юри. Я здесь, я с тобой, я хочу помочь тебе…
Он никогда не принимал помощь. Идиот.
Я разозлился и оторвал его руки от затылка, сдавил до синяков, вот теперь точно до синяков, и скрутил, уронил его лицом вниз на ковер. Потом поцеловал туда, где, как я помнил и понимал, была метка — волосы были мокрые от пота, я прижался ртом и так застыл, придавливая Юри к ковру. Юри дернулся, чуть не скинув меня, а потом затих, крик оборвался, вместо этого он заскулил, уткнувшись лбом в ковер.
Я взмок насквозь, теперь, лежа на полу, я чувствовал сквозняк, обдирающий мокрую кожу.
Мне никогда в жизни, ни до, ни после, не было так страшно.
Юри шумно дышал, так, что меня, кажется, приподнимало при каждом вдохе.
Я тоже дышал — втягивал запах волос, прижимался губами к затылку, жмурился.
Если он опять начнет орать, я вызову врачей, Мари, Минако, кого угодно, надо что-то делать, надо как-то…
— Я здесь, — я заговорил, потому что тишина долбила, капала, как в китайской пытке, по темечку, по секунде. — Все хорошо. Юри, все хорошо.
Юри замер, вздрогнул. Кивнул.
Я медленно сел и усадил его, прижал спиной к себе. Диван нашелся справа, я тяжело привалился и вдруг сообразил, как устал. Руки не слушались. Юри вздохнул и растекся по мне, расслабляясь.
Нашел мою ладонь и сжал.
— Прости, я тебя напугал.
Он извинялся.
Он, блядь, извинялся.
Я уже ничего не понимал. Что я все время делал не так, что было не так со мной, почему столько времени и никакого доверия, ни капли, ни грамма?
— Что ты сделал?
— Что?
— Что ты сделал, прежде чем твоя метка так заболела?
— Ничего, — голос Юри был безнадежно сорван, он сипел. Завозился, зябко поджал ноги, сворачиваясь. — Я лежал и пытался уснуть. Думал.
— О чем ты думал?
Самый правильный вопрос за восемь месяцев.
— Как всегда, — Юри вдруг всхлипнул. — О кацудоне. О чем же еще?
Я замер, а потом… треснул, что ли. По шву лопнул.
Такой, знаете, истерический, жутковатый смех. Юри трясся в моих руках, я слышал сиплый лай — он тоже веселился. Не знаю, сколько мы так ржали, цепляясь друг за друга, я все боялся отнять губы, терся носом, утыкался лбом в мокрую шевелюру — вдруг опять, я же чокнусь с ним…
— Ладно, — я мотнул головой. Голова кружилась немилосердно, как будто я приговорил в одиночку ту бутылку шампанского, которую Юри заказал в номер, она, наверное, выдохлась где-то, открытая, и лед в ведерке растаял. — Кроме шуток. О чем ты подумал? Ты же должен был как-то спровоцировать такое… такое.
Я был уверен, что это был не я. Моя нога болела бы… почему она не болит?
— Я не знаю, — Юри засипел растерянно, — я, правда, не знаю. Я не думал о своем соулмейте, только о тебе и о… о ситуации.
— О ситуации.
Мне снова хотелось смеяться. Вместо этого я долго и смачно выматерился по-русски. Юри молча слушал.
Как же я его ненавидел в эту минуту.
Как же я его любил.
Какой он дурак. Какой дурак я.
Я уже боялся рассчитывать, что для Юри имеет значение его метка и связь. Я думал, что него и моя помощь имеет значение.
А потом я… я, я, я, я — все время думал о себе. Боялся. Задницу прикрывал.
А тут высунул щупальца, переключил фокус. Подумал о ком-то еще, заболело, втянул обратно, надо же, не понравилось. Черепаха, блядь. Тварь морская.
Все, хорош.
— Что мы будем делать, если ты у меня тут помирать начнешь?
Юри посидел, думая. Я все надеялся, что до него дойдет.
Я ведь сидел и целовал его чертов затылок, и его отпускало, ну не мог он, при всей своей могучей силе самовнушения — покруче моей, несмотря на сегодняшее, — верить, блин, в силу самовнушения настолько.
— Юри, — я больше не мог. Я так больше не мог, сколько же можно… — Спроси меня, зачем я приехал.
— Зачем?
— Что — зачем?
— Зачем спрашивать, — Юри дрожаще перевел дыхание. Его ночная одежда была мокрой, мой халат тоже — как под дождем были.
— Твою мать, спроси и все.
— Я спросил. Однажды. В первый раз. Когда я вбежал в онсэн, а ты стоял голым там. И ты сказал…
— «Юри, я собираюсь тебя тренировать. Ты возьмешь золото на следующем Гран-При. Я тебе помогу.»
— Да.
— Что ты мне ответил?
Юри помолчал, а потом выдохнул:
— Я не ответил. Я предложил тебе поесть. За обедом ты сказал, что я жирный, и что ничего не будет, пока я не похудею. Потом съел обед на четверых и уснул. Потом проснулся, повторил все то же самое, только в других выражениях. И порций было уже три. Потом пошел и разобрал вещи. Потом полез ко мне с личными вопросами.
Я краснел.
— Так, ладно. Почему ты мне тогда не ответил?
— Потому что это был не вопрос, — Юри попытался прокашляться, я удержал его, отпустить было страшно.
— Ты знаешь, почему у тебя болит голова?
— Потому что мой соулмэйт страдает.
— Нет, Юри.
Нет, мой хороший, нет.
— Потому что я в бешенстве. Я злюсь на тебя. Я вложил в тебя столько сил не для того, чтобы ты повилял хвостом один сезон и все бросил. Я был уверен в том, что я прекрасный тренер, до сегодняшнего вечера. Я был уверен, что тебя все устраивает…
— Не все, — просипел Юри. — Ты пинаешься во сне. И я из всего русского понимаю только ругательства.
Я замер. Юри откашлялся — хрипло, страшно, засипел еще тише:
— Я просто отказываюсь дальше кататься, потому что я… Стой.
Я ждал.
— Я не очень понимаю, при чем здесь моя голова.
Я зажмурился и откинул собственную дурную голову на подушки дивана.
Юри вздрогнул, замер, посидел, дожидаясь чего-то.
Потом отодвинулся и обернулся.
Сел на ковре на пятки, по-японски, глядя на меня во все глаза.
— Подожди.
Я ждал. Теперь ждать было удивительно легко.
— Подожди минуту.
— Все русские так умеют. Почему, как ты думаешь, нас так боятся? Потому что мы, блядь, поцелуем мигрень снимаем. А еще порчу, сглаз и приворот.
— Виктор.
Я поднял голову и сел ровнее.
Потом, придерживая полы халата, перекинул ногу через его голову — Юри ловко пригнулся, отводя глаза, — и согнул в колене. Ткнул пяткой в его живот.
Так, чтобы он увидел.
Я уже заебался разговаривать.
Я допускал, что все дерьмо творится потому, что мы мало говорим.
Но я устал.
Юри замер. Абсолютно молча. Он разглядывал ногу, которой я упирался ему в живот.
Потом дотянулся и дотронулся пальцами до лодыжки.
Совсем легко. Невесомо.
Провел подушечкой указательного по кривой, пьяной Y, скользнул по косой K. Накрыл всей ладонью.
Он смотрел, приоткрыв рот. Нагнулся, чтобы лучше видеть, — он был без очков, мазнул волосами по коже.
Я уронил голову, не видя потолка, на диван.
— Это…
— Я думаю, — у меня сохли губы, по ноге вверх в живот, от живота к сердцу, от сердца — в голову, ударило, завибрировало, как колокол, продрало дрожью. Блядь. Блядь, блядь, блядь…
— Виктор! Это же моя подпись!
— Я думаю, — я начал снова и не узнал свой голос, — что на открытые тренировки мы завтра не пойдем.
========== 19. ==========