Где-то там, за окном
Ходит зима,
Сеет снег, белый снег
Ночью и днем,
И меня тишиной сводит с ума.
И опять не уснуть в доме пустом.
— Я арендовал каток на всю ночь. Это большее, что я могу.
Меньшее, что я могу. Мне бы только знать, что делать дальше.
Юри кивнул. Вид у него был — краше в гроб кладут.
Он сидел на краю кровати, надевая штаны, и смотрел так, как будто это была моя идея.
Вот это вот все.
Моей идеей было только выйти все-таки на показательные.
— Ты готовил хорошую подборку, — я гладил его руку, без кольца — на безымянном остался красный след, как ожог. Оба кольца лежали на тумбочке в своей коробке, бок к боку.
Мы сняли их, когда Юри слишком сильно сжал руку, продавив кольцо в плоть.
Я смотрел, как пережатые пальцы белеют, но не мог ничего — ни остановиться, ни расслабиться, ни перестать двигаться.
Ничего не мог.
Совсем ничего.
Точнее, я мог все, но знать бы, что именно…
И так по кругу — до бесконечности. Мысли носились, ловя свой хвост — я могу все, я ничего не могу, что мне сделать, что?..
Как Маккачин.
— Закажем «Подмосковные вечера», если так хочется? Я бы на это посмотрел.
Юри уныло улыбнулся и затянул шнурки на кроссовках.
Маккачин был в порядке. Мы говорили с Японией по Скайпу пару часов назад, смотрели, как шесть человек пытаются влезть в экран. Я смеялся. Юри смеялся. Тройняшки визжали, родители Юри улыбались одинаковыми лицами, Юко то ли смеялась, то ли плакала, Такеши откровенно плакал. Минами, завладев объективом на пару секунд, кричал:
— Дождись меня, сэмпай! Дождись меня, на следующий год я буду стоять рядом с тобой!
Это было так мило. Это было просто потрясающе мило, учитывая, что Юри не собирался нигде стоять на следующий год.
Только сидеть. В своем блядском Хасецу. На ковре, поджав ноги, пьяный, растолстевший, в обнимку с четой Нишигори, обвешанный тройняшками, орущий в экран — гоу, Виктор, гоу.
Минами про такой расклад было не надо знать. Мальчик был такой… короче, он собирался лететь, и кто я был такой, чтобы вырубать ему взлетные сигнальные огни?
Я глянул на Юри. Юри улыбался Минами и обещал, что обязательно…
Юри, я так тебя ненавижу, если бы ты только знал.
…обязательно дождется Минами.
Он сказал что-то по-японски, и вся японская публика засмеялась.
Я вдруг подумал — что им сказали Мари и Минако?
Наверняка, они слышали, как Юри орал ночью. Они слышали, что происходит в номере. Они не могли не заметить, как и все остальные гости нашего зоопарка, что Кацуки Юри не вышел на лед в день открытых тренировок накануне произвольной.
Нас даже не спросили, почему мы не звоним сразу после короткой. Хотя, наверное, Юри звонил…
— Спасибо, Виктор.
Он молча поднялся и застегнул на груди ветровку. Я и не заметил, как он оделся.
— Господи, засунь себе свое спасибо, знаешь, куда…
— Виктор.
— Не за что, Юри.
— На здоровье. — Юри улыбался, закидывая за плечо свой рюкзак. — В России же так говорят?
Улыбался.
Юри улыбался, выходя за дверь, чтобы прокрасться по ночному коридору отеля и в полном одиночестве пойти в спорткомплекс.
— Стой.
Юри оглянулся.
У него топорщились волосы, лицо было белое, как бумага, под глазами плотно легли тени — синие, сизые. Черный воротник куртки был поднят под горло.
Я подошел с твердым намерением поправить ему волосы.
Вместо этого вынул из кармана бэйдж — свой — и надел на шею. Аккуратно, не касаясь его затылка, опустил шнурок на плечи.
— Покажешь пропуск. Я предупредил, что ты от меня.
— Все знают, что я от тебя.
Да. Все знают, Юри. Что это меняет, в конечном счете?
— Пожалуйста, не… не будь там долго, что бы ты ни делал.
— Я буду кататься, — Юри закрыл глаза, снова открыл, облизал губы.
— Тебе уже не нужен тренер, да? — я все-таки не выдержал. Провел пальцами по виску, пятерню в волосы, вперед и вверх, ласково-ласково, за шею — сгори, Господи, сгори, скотина, как же ты меня уже замучил, Юри…
Нет.
Не так.
Я люблю тебя. Ужасно, уродливо, безгранично, так, как никогда даже не боялся, больше, чем когда-либо боялся вмазаться.
Юри вздрогнул. Поймал меня за запястье и руку отвел. Поцеловал костяшки — обжег.
— Виктор. Я не уверен, что смогу хорошо сделать то, что хочу, в твоем присутствии.
Ты дурак, да?
Или ты слишком умный для меня, а я как раз дурак…
Юри потянулся и вцепился в мои плечи.
— Нет. Нет, нет, нет, не думай так. Думай иначе. Я не сказал, что хочу быть один. Я сказал, что хочу кататься сейчас один. Ты будешь со мной. Я просто… — он покраснел. — Ты на меня так действуешь, что я… Мне надо сосредоточиться. С тобой рядом я буду хотеть совсем другое.
— Я понял, — он берег меня. Больше всего он боялся, что мне сейчас будет больно, перехватывал мысль, пока я в своей башке не загнул ее в каленую проволоку и не приложил к ноге с садистским удовольствием.
Берег он меня крайне своеобразно, раз уж такой разговор. Но все же.
Я коснулся губами уха, втянул запах шампуня.
— Мне завтра тоже оставить тебя одного?
Юри задышал мне в шею — в мягкую кожу под подбородком. Мурашками до самой задницы прошелся.
— Нет. Завтра я хочу, чтобы ты смотрел. Не отрываясь.
— Когда было иначе?
Юри улыбнулся и сделал шаг назад.
— Я вернусь скоро.
— Я не спрашиваю, — а зря. Надо бы спросить. — Но я хотел бы, чтобы ты выспался. Утром вставать рано.
Юри поцеловал меня — быстро, мимолетно, и ушел, еще быстрее, я закрыл глаза, поймав его дыхание, а когда открыл — смотрел уже в закрытую дверь.
Если я сейчас сяду под дверью ждать, как Маккачин, я завою.
Если я завою, сбегутся.
Если я завою, я перестану себя уважать. Хэй, Никифоров, смотри, какая у нас радость — еще есть, что терять!
Если я завою — Юри рухнет где-нибудь от инсульта, ей-богу.
Поэтому я закрыл глаза, садясь на ковер у двери, и обнял себя за коленки, стараясь не думать, как я выгляжу со стороны.
Не думать было спасением. За прошедший день и вечер я устал думать, каждую секунду, каждую долю секунды, я думал — что же мне делать. Что. Же. Мне. Делать.
Когда я впервые летел в Японию, я чувствовал себя всемогущим. Я думал — прилечу, возьму голыми руками, скручу, как мне будет надо, как тряпку в ведро, соберу в ладони, что хочу, и свежесть — новый человек всегда бодрит, хоть враг, хоть друг, — и новую историю, и вылеплю, как мне надо. Я мог все, и он сделал бы все, что я хочу.
Он уверял меня, что и сейчас делает то, что хочу я. То, что надо обоим.
Метка не болела — ее грело ровным мягким теплом. Может, Юри и прав был.
Но я не знал, я не знал, что делать. Это было оглушительно, Яков выбрал однажды очень и очень правильное слово — отпиздило.
Хлопнуло, уронило, отскребать не хочет.
…Юри гладил мою метку мучительно долго, он отталкивал мои руки и тут же глядел сверху вниз — извинялся.
Так крепко держал за лодыжку, что выше, на икре, остались следы — пять аккуратных пятен от пальцев.
Он водил распахнутым ртом по воспаленной коже — вверх, вниз, до косточки на стопе, до самого колена, возвращался к подъему стопы, задевая дыханием тонкие белобрысые волосы, трогал пальцами, потом проводил языком — горячим и влажным.
Я сожрал кулак, я обгрыз все запястье, я накрыл рот подушкой, в конце-то концов. Я не чувствовал ничего — ни как ковер трется о голую задницу — халат задрался и сбился к поясу, — ни как у меня отчаянно мерзнет спина, ни как затекла шея, — я упирался головой в бок дивана.
Юри прижался щекой к лодыжке и поднял глаза.
Выдохнул, вздрагивая.
— Я же мог ее так давно увидеть. Я же смотрел на тебя…
— Хуево смотрел, — я дышал с присвистом, глядя в потолок.
Он меня плавил, он додумался, додумался же, сволочь, прикусить кожу у корявой «i», и я, кажется, разбил голову о пол.