— Я не хотел знать, — Юри обхватил ногу обеими ладонями, сжал. Блядь. Господи, Юри. — Я боялся узнать. Там ведь мог быть кто угодно.
Я заржал — я бы сам испугался, услышав это со стороны, жуткий это был смех, почти визгливый, просто он так меня заебал, так вывернул, говнюк.
— Да что ты, — я даже на локтях приподнялся, — кто угодно?
Юри смотрел потемневшими глазами и легко гладил ногу. Пальцы подрагивали.
— Кто угодно, Юри? Кто угодно, блядь?
Я сел, думал, упаду, так меня мотало, и цапнул за шею, пригнул к себе, наверное, больно ему было. Дернул за весь загривок. Юри тряхнуло. Ах ты бедненький мой.
— Кто угодно? Посмотри на меня. Ты смотришь?
Юри кивнул, кривя рот, у него дрожали губы и взгляд плыл, терялся, смазывался.
— Ты смотришь?
— Да. Виктор, да, я смотрю.
— Вот и смотри. И на себя. Ты представляешь кого угодно? Ты видишь, кто еще может вот это вот все… Такую хуету творить.
Английский язык не справлялся. Меня крыло, меня било и вертело, я хотел, чтобы он убрал уже свою руку с моей блядской ноги и положил на налитый хуй, придавил к животу, погладил, царапая мозолями, или нет, оставил все, как есть, раздавил, растер, расцарапал, Боже, Боже, Боже мой…
— Никому такой придурок, как ты, не сдался больше. Никому — такой придурок, как я!
Последнее я проорал, вспахав башкой ковер — Юри лизнул метку, придерживая за щиколотку, зажмурившись.
Он засмеялся в горящую кожу — бархатно, хрипло. Бархат прошелся наждаком, кошачьим колючим языком.
— Юри, — я жмурился до слез, — сделай что-нибудь.
Юри опустил мою ногу на ковер, провел вверх по обеим — до коленей, медленно так, я видел, как он вдыхает и выдыхает, рвано, пытаясь успокоиться.
— Я хочу, — он пожаловался беспомощно, чуть не заикаясь, — я хочу говорить, надо так много говорить…
Его английский тоже блядовал в бескрайних степях сумасшествия.
— Вы хотите поговорить об этом, — я сипел, задыхаясь от смеха, под кожей горело и ныло — по всему телу, на правой лодыжке — жгло.
Юри тоже засмеялся, скользнул по бедрам пальцами — щекотно.
— Нет, да, Виктор, я не знаю, я так…
— Ты такой пиздобол, когда не надо, — я стонал в голос, мне было страшно от себя.
— Моя метка, — Юри убрал руки, упер ладони по бокам от моей головы, заглядывая в лицо, он пытался, наверное, разглядеть хоть какую-то связную мысль в моей голове, но я их там не видел, а последней разумной — Что, что, что же мне делать, Юри? — я делиться не собирался. Это только мое, только моя головная боль, я ебланил столько времени, я так хотел начать делать хоть что-то правильно… — Она такая странная, Виктор.
Я дышал, пытаясь успокоиться, смотрел в огромные, как у наркомана, зрачки.
— Она корявая, и она, наверное, по-русски, там же тоже подпись… Но у тебя хороший почерк, да? Или…
— У тебя что, нет ни одного подписанного мной плаката? — я не мог не смеяться, истерика ходила по кругу, то отдалялась, то совала свою мокрую морду прямо в лицо, обнюхивала, гладила — что-то ты приуныл, Никифоров, давай-ка пободрее.
— Нет, — Юри ахнул, прикусывая губу — я гладил его по голове. — Я хотел заказать, на Амазоне, но я не успел, там были ограниченные тиражи в две тысячи восьмом. А потом, когда увидел тебя лично… я постеснялся.
А на шесте крутиться не постеснялся, да?
Пиздец. Юри, ты очеловеченный пиздец моей жизни.
— Я левша, — я пытался не смеяться навзрыд, это был бы совсем край — я наивно верил, что еще не там, не на нем качаюсь. — В мое время уже не переучивали, но я сам захотел, представляешь, дебил? Хотел… всесторонне развиваться, обе руки, оба полушария, обе ноги толчковые… Если пишу правой — получается… то, что получается.
Юри смотрел на меня, его лицо было в паре сантиметров, зрачки разнесло до краев, волосы, влажные, касались моего лба.
А потом он улыбнулся.
До спальни я дошел сам, шатаясь и повисая на косяках. Я не оглядывался, но я слышал, как за моей спиной Юри снимает одежду, путаясь в штанах и ахая, собирая все углы в маленькой комнате.
Я сел, потом лег, отполз к изголовью и закрыл глаза. Халат висел кое-как, спутал руки, тер тоже везде — махровый, жесткий. Мне хотелось оттянуть его от члена хотя бы, так было… слишком.
Юри поставил колено между моих ног, матрас просел, и ощущение этой тяжести, которая меня еще не коснулась даже, фантомная, рядом, вдруг ударило мне в голову, как полбутылки водки залпом. Сладко, вязко, спеленывая по рукам и ногам. Как будто я никогда раньше не лежал вот так, под чужим взглядом, как будто меня впервые кинули на кровать, и даже не знал, что сейчас будет. Кожу то морозом драло, то жаром.
Да что ж такое.
Я же не мальчик, я же столько уже только с Юри пропахал, откатал, прочувствовал, почему так, почему спина в мурашках, так, что простыня липнет, и с конца на живот капает, и так жутко, так сладко затягивает, когда он вот так вот…
Юри погладил метку пальцами, мягко, потом надавил, чуть царапнул.
В животе взорвалось что-то, раскатилось по спине вверх и вниз, потолок пропал, появился.
Я зажимал себе рот.
Смотрел, как он подползает, укладывает мои бедра на свои, сгибает ногу и кладет себе на плечо, долго, протяжно лижет вдоль ступни — по самому ребру, щекотно, мокро.
Скользит пальцами по лодыжке. Вверх и вниз, как отдрачивает.
Потом он перекинул мою ногу через голову, повторяя мое недавнее движение, уложил правую на левое, меткой — к себе, к обкусанным губам, к горящей щеке.
Глянул на меня — и ртом прикипел, присосался к коже.
Меня выгнуло, как багром за пузо цепанули, дернуло прямо к потолку, я терялся, волосы лезли в глаза и в рот, руки не знали, куда им деваться, драли матрас, в горле стоял комок, горячий, скользкий.
Юри кусал и посасывал кожу, я боялся туда смотреть, я, кажется, выл в голос, жевал кулак и слезы катились — глаза пекло.
— Виктор, — он говорил, не отрывая рта от метки, лизал, хватал зубами и отпускал, то целовал, едва касаясь, то чуть не грыз. — Позаботься о себе.
Боже, храни английский. Юри… мудак ты, горе мое, душа моя, смерть моя, ты что, ты что делаешь, ты совсем…
Он прижимался ко мне, терся пахом о задницу, легко подаваясь бедрами.
И глаза вскинул, нашел мои, выжег черным-черным стеклянным взглядом.
Я слюнявил пальцы, задыхаясь, смотрел, как он водит ртом по метке, тяжело дыша.
Пальцы тряслись и выскальзывали, я чуть не в голос матерился.
Юри оттолкнул мою руку, растянул сам, в два, в три коротких толчка, сразу тремя пальцами, ногу мою он не выпускал, сдавливал у бедра, держал за колено, кололся влажным ресницами.
По-моему, он войти не успел. Перечеркнул, перекусил зубами надпись, как провод, — и замкнуло, я забыл, где я и кто, в голове билось, как умирало, от души, как в последний раз — Юри, Юри, Юри, Юри, будь здесь, будь всегда, будь со мной.
Будь ближе.
Меня вышвырнуло за борт, вырубило, или это кто-то выключил свет.
Когда я вернулся, он двигался во мне, плавно, нежно, качаясь, как на волнах, и все целовал метку, водил носом, шумно пил запах кожи, и стонал — вибрация катилась волной и била меня между ног, разбиваясь легкими пенными брызгами.
Я кончил второй раз, подумав о том, что он чувствовал, должно быть, все это время, когда я лапал его за затылок, за патлы тягал, заласкивал в исступлении.
Такое у него было лицо, я завелся сразу — и тут же и рванул, не протянул и трех минут. Стыд.
Сердце уже не то, Никифоров, задумайся о душе.
Только о ней, о ней одной, вот она, моя душа, встрепанная, ебанутая, талантливая до тонкого звона, до тусклого блеска, не яркая, муарово-блескучая под черной-черной тихой водой.
Потная, горячая, по-морскому соленая.
Как же я отпущу тебя, ты же тогда больше не станешь чертить лед, крест-накрест, не исхлещешь меня, не будешь на виду у всех для меня одного гнуться и виться там, в белом свете прожектора, мой бог в пластиковых блестках, мой бог на стальных лезвиях, мой порок, моя черная, бархатная пустота.