Ладно, Юри. Ладно. Шах и мат, засранец ты мой замечательный.
— В свой последний раз на льду я хочу улыбаться.
Если допустить, что любит он во мне не тренера, а что-то другое, если наступить себе на яйца и согласиться, что тренер из меня так себе, то…
— Слушай.
Юри кивнул, у него были закрыты глаза и вид был крайне усталый, — не то, что нам было надо. Совсем не то.
Он ровно и глубоко дышал, пытаясь успокоиться, и я всей шкурой ощущал, как он отключается, абстрагируется. Странно, что меткой не ощущал. Может, Юри не думал в этот момент ни о чем, он же со льдом прощается. Не со мной. Для него это разные понятия, да?
Почему тогда для меня — одно? Как примерз задницей, так и сижу.
Да потому что — посмотрите на него. Он должен кататься, он просто обязан, если бы каждый человек так мог, катания бы просто не было. Смысл?
— Может, тебе не понравится то, что я скажу.
Не впервой, да? По Юри вообще не поймешь, что ему нравится, а что нет.
— Но, посмотри-ка, я бросаю свою блестящую карьеру.
Юри поднял глаза. Под глазами — круги, видно даже под бледным гримом.
— Ухожу из спорта. Год запускаю свою форму. Никому ничего не объясняю.
Юри смотрел на мое лицо, как будто впервые видел.
— У меня, на минуточку, пять чемпионских титулов.
И это только в Гран-При.
— И как так выходит, что у тебя, моего ученика, до сих по ни одного? Сколько можно ждать, это же Финал, м?
Юри смотрел во все глаза.
— Где мое золото, Юри? Это я такой дерьмовый тренер?
Юри не дал договорить. Он приподнялся и сгреб меня за шею, сдавил — то ли «заткнись-заткнись-заткнись», то ли «спасибо-спасибо-спасибо». Не имело значения. Юри трясло, я тоже обнял его как можно скорее.
Я слышал, как он дышит в ухо, как трибуны орут, как комментатор и диктор раза три повторяют его имя.
— Попробуй теперь не улыбаться, — зашептал я, и Юри закивал, сопя в мою шею. Он вырвался, быстро сжал мою руку и убежал, не оборачиваясь.
Я закрыл глаза и отвернулся.
Молиться я не молился, конечно, но снова просил у кого-то или чего-то, кто мог услышать — пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
Мне бы на секундочку знать, что у него на уме. Почему уверения в любви и просьбы его не пронимают, а бартер и обязательства — так на раз-два?
Да мы говорить-то толком можем, только катаясь! Как он вообще умудрился кольцо мне всучить в церкви, а не на льду? Он должен был на коленях на лед вывалиться.
Юри встал в исходную и поднял глаза на трибуны.
В этот момент хотелось выгнать всех, выключить камеры, самому уйти — пусть прощается, чтобы никто не мешал.
Не то чтобы я уже сдался. Я даже не очень верил, что он сам решился уйти окончательно — многовато было в его словах этого… самовнушения. Как будто себе напоминал — мужик сказал, мужик сделал, тьфу.
Я смотрел на него и с каждым шагом верил все меньше. Не катаются так, когда хотят уйти.
Не разбиваются настолько, не распыляются.
Да? — спросило в голове поганенько. Себя вспомни год назад. Прощание славянки, королева драмы.
Я послал внутренний голос… поглубже.
Юри набирал скорость и собирался прыгать четверной. Их должно быть было два — тулуп в каскаде с тройным и следом сальхов. Дальше дорожка — лучшая в программе, плавная, как маленький отдельный танец, и на развороте с максимальной угловой — тройной риттбергер.
Хрен. Флип. Если бы не смена в пользу технической сложности, считалось бы ошибкой, но тут наоборот — так не ошибаются.
Юри был верен себе — в задницу мои советы, мои слова — во главу угла. Хочешь золото — будет золото, Витенька, утрись.
Метку ровно грело, сердце долбило так, как будто я там, с ним, на льду.
Тройной аксель.
Я знал только одного человека, который так мог в произвольной программе. По забавному стечению обстоятельств, именно этот козел больше всех отравлял мне жизнь. Именно этот козел достался бедненькому японскому мальчику в качестве судьбы.
Именно для него Юри сейчас катался. Именно ему хотел соответствовать.
Четверной тулуп. Вместо тройного флипа. Четвертый квад.
Не показалось.
Подавись, Витя, радуйся, любуйся, я еще и вот так могу. Забери свое золото, твой год отпуска окупился с головой.
До меня дошло, чем он занимался ночью, когда ушел тренироваться один.
Я слышал в голове его голос — я могу без тебя не меньше, даже больше, чем с тобой. Я в одиночку на это способен. Успокойся уже и возвращайся на лед со спокойной душой, горе-тренер.
То ли плакать, то ли смеяться. На одного Плисецкого надежда.
Я еще раз прогнал эту мысль, потом смыло и ее — я просто пялился, фортепианное крещендо разбегалось мурашками по коже, Юри летел, сделал лучший свой каскад на моей памяти, тройной лутц и тулуп разом — кто-то пытался вывалиться с трибун на лед, я слышал, как кто-то рыдает, даже отсюда.
Он был хорош.
Он был лучше, чем я в лучшие годы.
Я не мог гордиться всем, что в нем было.
Но я мог гордиться тем, что он был здесь и сейчас — а не под мамкиной юбкой у себя дома.
Сколько в этом было тренерской заслуги, а сколько — просто факта, что я это я, я пока думать не желал.
У нас был еще один четверной. Засунуть квад в конец — безумие, которое Юри запатентовал еще в Пекине. Оставить квад в конце после уже сделанных трех — сумасшествие.
Лучше всего было заменить на эффектный тройной. Логично. Правильно. Безопасно.
Он прыгнул.
Он прыгнул так, что я поймал себя на том, что ору во всю глотку.
Дорожка, вращение, последняя нота — Юри застывает и протягивает ко мне руку. Я уже заметил, что для этого момента окружающие зрители пропадают подальше, расходятся в стороны, чтобы там всегда стоял только я. Все и все понимают.
Знаете, вот он стоит, смотрит, тянется, задыхаясь, а я за бортиком, между нами пластиковый заборчик, и на нем коньки, а на мне — туфли и громоздкое пальто за пять кусков.
Что с тобой, Никифоров?
Ты же так боялся попасть в тренерский угол.
Какого хрена ты стоишь тут, и тебе… хорошо?
Или очень плохо, потому что он на льду, а ты… ты здесь. Даже не дотянуться.
Крис об этом говорил.
Я тогда еще отмахнулся.
Но Юри — он же стоит, он же тянет руку, хоть через бортик перелезай. Давай ко мне, Виктор, будь со мной, я поделюсь, я отдам половину, я для тебя золото накатал почти…
Юри выдержал паузу, потом отвернулся и заорал, запрокинув голову к потолку.
По ноге врезало молотом.
Как будто я предал его.
Только потому, что хочу быть тренером, смотреть на него всегда из ложи.
Теперь он дотянулся, он догнал и обогнал, наверное, у него мечта сбылась. Прокатился, как Никифоров, — лучше, чем Никифоров.
На четыре целых три десятых лучше. Мировой рекорд в произвольной программе.
Какого черта-то так погано тогда?
Юри трясло. Он наглядно демонстрировал, что у меня внутри, дерьмовым внешним видом. Как будто мерз, даже уже запакованный в куртку.
Я так часто сегодня думал про Криса, что Крис, наверное, устал икать. Да и нога чудом не отвалилась.
Но… Крис весь год ныл, как ему плохо без хорошей конкуренции. Без того, для кого он так жопу рвал.
Юри взял мой рекорд в произвольной. Юрка — в короткой. Меня понемногу стирали, как нарисованного.
Дальше-то что?
Дальше… дальше Юрка пойдет плясать и нагибать. Юри — чистить снег и подавать полотенца.
А я?
А у меня, как Крис и сказал, уже и короткая есть, и произвольная. В номинации «пусть тебе будет стыдно, как недавно было мне, Юри».
Дожал он меня.
Нащупал больную точку — гордость, самолюбование, любовь к себе, стоящему на пьедестале. Нажал, как надо. Дал пинка еще на сезон. А то Плисецкому и Крису скучно же будет…
Я надеялся, что что-то проснется, я так хотел, чтобы он понял, я так размечтался.