Вот сейчас я скажу, что возвращаюсь, и Юри разрыдается и скажет — как я рад, Виктор, всегда мечтал с тобой кататься!
Все так и вышло, кроме последнего.
— Как я рад, Виктор! Всегда думал, что я не стою того, чтобы ради меня уходить!
Ох, какой ты тупой, Юри. Талантливый, вдохновенный, невероятно красивый — и непроходимо тупой.
Я даже злиться уже не мог.
Наверное, он чувствовал себя победителем.
Ну так еще бы.
Почти боксерская схема вырисовывается. Мой титул бессменного чемпиона пытаются оспаривать, естественно, вся страна смотрит на меня, мол, Витя, не сиди на заднице, и вот я выбегаю, довольный, на лед, коньки наточил, теперь-то точно станцуем… — а на льду один Юрка, расходимся.
Юри вытер глаза кулаком и улыбнулся от уха до уха.
— Я так рад.
Чему ты рад, любовь моя? Разве тебе не обидно? Добился своего, добрался до моего уровня, даже меня, увальня старого, на лед выкинул, а сам уйдешь?
К нам бежали репортеры и фотографы. В жизни им так не радовался.
Крис, снимая блокираторы, скользнул по нам странным взглядом. Я помахал ему.
Крис бледно улыбнулся — злой, бешеный. Я знал это выражение лица — Крис собирался рвать и драть.
Я любил это переключение, когда один из участников делает что-то такое, что заставляет всех остальных закусить удила и тоже выворачиваться наизнанку, чтобы сократить разрыв, если не обойти выпендрежника. Вчера так выпендрился Юрка, сегодня — Юри.
Обычно это был я.
Ладно, я ревновал, они оба заставили меня вспомнить, что это такое, спасибо им, конечно, то что нужно, бодрящая такая зуботычина, но.
Юри смотрел на меня многообещающе, огромными коровьими глазами — да, я тебя люблю, да, я буду с тобой, да, я в полном восторге и как никто жду триумфального возвращения Виктора Никифорова, да, я буду стоять на трибуне и буду самым благодарным твоим зрителем.
Не кататься.
Мы дождались конца выступления Криса, проводили глазами сияющего Алтына в белом — самый простой способ выглядеть эффектно на льду, черное и белое, — и Юри утащили под руки журналисты.
Первым порывом было вцепиться и не отпускать, утащить за шиворот в раздевалку, потому что если он сейчас пойдет и скажет на весь мир, что это был конец его сезона, то…
Впрочем, опровержения еще никто не отменял, но, твою мать, Юри, пожалуйста.
Я уже все сделал, что мне сделать еще, я уже пошел у тебя на поводу, только бы ты захотел со мной кататься, а ты все о своем, что ты за человек такой, блядь.
Я до сих пор не могу объяснить себе, почему мне это было так необходимо. Не получилось бы у нас, что ли, будь он обычным зрителем, или я — просто тренером? Нет, отчего же, я, как запрещал себе делать, слишком легко мог представить себе, как мы живем в Питере — или в Хасецу, — тренируем школоту и юниоров, гуляем с Маккачином, пересматриваем старые записи. Короче, я мог поплыть и поплыл.
Но, будь оно так, на моей ноге были бы простые ровные буквы. Не блядский автограф. Летящий, кривой, поспешный — как будто оставивший его слишком торопится — съемки, тренировки, аэропорты.
Он должен так жить. И я тоже должен. Мы только так друг друга нашли.
Потому что, если моя баба Света была права, если Яков был прав, если эта вся чертова блядская система не зря придумана — значит, так надо.
Пинок, намек, направление. Чтобы не скурвиться раньше времени, чтобы не совсем скотиной расти, чтобы знать, к чему готовиться, знать, что для тебя важно, кто для тебя важен.
Иначе — зачем это все?
Юри ведь почуял это во мне — что у меня нет ничего важнее льда, что это все, что у меня есть, это и Маккачин, который, кстати, спасибо за напоминание, не вечен.
Потому Юри так настаивал на моем возвращении. И, верный себе, ненавязчиво так, по-японски, вписал в картину себя. Скромно и неохотно, мудак.
Почему тогда, раз такой умный, он не понимает, что мне без него лед нахрен не сдался?
Юри улыбнулся и кивнул журналистке с испанским акцентом, кивнул, помахал кому-то.
Я вышел из ложи в коридор. Подышать.
Где-то зрители орали, как ненормальные — Алтын жег, судя по всему.
Мимо по коридору, чеканно, как на мордобой, шли Яков, Лилия и Юрка — красивые все, как на смерть, злые, сосредоточенные, опасные.
— Яков! На минуточку!
Говорят, вовремя признать наличие проблемы — половина решения.
— Разговор есть.
— Вовремя, — Яков остановился, хмуро глянул, увидел мое лицо и развернулся полностью — наверное, слишком ясно на нем было написано желание прыгнуть на шею, рыдать и жаловаться на жизнь. — Скоро Юра выходит.
— Нельзя потом, — я должен был объяснить. Или хотя бы поделиться, я же сейчас натворю опять какой-нибудь хуйни.
Яков это мое лицо и состояние прекрасно знал. — Я постараюсь быстро, ладно?
Пожалуйста, Яков. Пожалуйста.
— У меня, — я вдруг начал задыхаться, как от бега, да что ж такое-то, а. Лицо держать, Никифоров, чуть-чуть осталось. — У меня есть программа, короткая и произвольная. Четыре четверных, три каскада. И бильман. И я хочу еще аксель четверной попробовать, я знаю, что ты говорил, но слушай, я…
— Осади, — Яков подошел ближе и посмотрел по сторонам. — Ты чего орешь-то, идиот?
— Да кто тут нас понимает, дядя Яша, — я, кажется, все-таки начал разводить мокроту. Ну хоть задыхаться перестал, Господи, спасибо.
— Теперь еще раз и помедленней. Ты… что?
— Я вернусь. Еще две недели, разберусь с делами в Японии — и я весь твой.
Яков заморгал, а потом его лицо медленно набрало мой любимый оттенок красного. Ой, что сейчас будет…
— Ты, мудак, вернуться намылился, да?
— Да, прямо к чемпионату России же, как раз готов буду.
— С бильманом? Ой ли? — Яков тут же переключился, как же я любил его, Боже мой. Мой Яков. Помоги мне, забери меня, дери меня так, чтобы я ни о чем, кроме льда, думать не мог, дурь выбей, чтобы только программа в голове днем и Юри — дома вечером. Пока из ушей не полезет. Согласись со мной, похвали меня, погулял и домой, и хорошо ведь погулял, смотри, смотри, какая у меня красота получилась!
— Чего?
Юрка вынул наушники и подошел, в кильватере болталась Лилия, красивая, как статуэтка, даже сейчас, в своем благородном возрасте. Глянула так, что мороз по коже — сунься, обидь Юрочку — руки вырвет.
— Это, получается, Кацудон кататься не будет, что ли? — Юрка подлетел, за рукав дернул, в глазах — точно то же выражение, что у меня. Знать бы, за что ухватиться, когда кругом все валится.
— Он так решил.
Юрка смотрел так, как будто у меня хобот вырос.
Смешной. Маленький еще, но такой умница. Чего я не смог — он сможет.
Выручил в Хасецу — может, и сейчас еще раз.
— То есть, не решил, а решит после Финала.
У Юрки глаз дернулся, клянусь.
Он даже не шарахнулся, когда я сгреб его.
Как в детстве, «чтобы чудо произошло, надо непременно дунуть». Только тут — обнять Плисецкого.
Щека у меня стала липкой от геля — Юркины патлы в косы ложились с боем и тоннами лака. Где-то Лилия с шумом боролась с инсультом — помну приму-балерину, умру от женской шпильки в глазнице.
— Получается, техническая победа, да, Юра?
Я говорил, вот теперь я задыхался, дышал в хрупкое, ребячье плечо. Юрка не шевелился.
— Лыжню дает. Уступает лед тебе. Рад ты?
Я мог только надеяться, что Юрка думает о том же, о чем и я. Чувствует то же, что и Крис — скучно, не так радостно бороться, когда бороться не с кем.
Да, Джей-Джей, если соберет себя в кулак.
Да, Алтын, с которым дружить бы, а не бороться.
Да, Крис, который без огня и без радости — потому что, во-первых, неизвестно еще, в каком состоянии я вернусь, а во-вторых, Крису впервые не до побед.
Пхичиту до Плисецкого, как до Луны, китайцу — тоже. Микеле — не в этом сезоне. Попович…
Для них с Юри это всегда было что-то личное. Борьба за меня, потом борьба двух программ, одинаково хороших, потом борьба двух характеров, удивительно похожих, оказывается. Теперь — борьба двух рекордов.