Кто-то просто на автопати включил песню их молодости, а дальше сам Сатана велел действовать. Плисецкий с истерикой съехал от них через неделю после возвращения в Питер. Он теперь был большим мальчиком, который под строжайшее честное слово не шалить, данное деду и Якову, снял квартиру недалеко от арены.
Теперь Яков был в периоде «все зло от баб», что я чувствовал на своей шкуре до самого хребта.
Хорошо, что Юри улетел.
Плохо, конечно, но хорошо.
Яков оказался неправ — Юри никто не собирался сожрать, не могу сказать, что мне не хотелось посмотреть, как эти люди подавятся, между прочим. Юри никто не обижал, не пытался задеть, не оскорблял и не ставил палки в колеса. Утрясли и дерьмо с японской стороной, и визу держали всего-то пять недель, и разрешение на занятия в России выдали быстро, и контракт, который потребовала и Русская Федерация Катания, и коллеги в Стране Восходящего Солнца.
— Если бы вы поменьше выебывались, вас бы поменьше трогали, — считал Яков.
Да мы что, разве же мы много выебывались?
Мы вообще не работали на публику, в конечном счете.
Мы просто, наконец, объяснились как полагается, не обращая особого внимания на тысячную толпу. Что? Я много лет лелеял своих фанатов и их любовь, можно раз в жизни и пренебречь.
Яков потом долго орал, что на личную охрану нам с «сусликом» тратиться не будет, и какого это лысого хрена моя рязанская и питерская родня звонит ему, а не мне?
Потому что моя родня отлично знает, что я отвечу, вот почему, дядя Яша.
Как и Федерация.
Как и пресса.
— Если вы имеете претензии к технике, то мой тренер мне уже все сказал. Если вы имеете претензии к драматургии, то сделайте скидку на мой годовой отпуск и нервное напряжение. Тренером быть сложнее, чем фигуристом. Если вы имеете претензии к моему партнеру — поговорите с ним об этом. Будьте нежнее.
— «Нежнее, Виктор, еще нежнее», — это Гоша, злой мудак. Смотрит с другого конца стола и ржет.
Ржет вся сборная, иностранные репортеры, рекламу эту не видевшие, шутку не поняли.
Даже Яков заулыбался в микрофон.
— Витя, — Яков уже пару минут стоял, разглядывая мое лицо, — шабаш, иди сядь, болезный. Ты вообще спишь?
— Куда я денусь, — я поехал к бортику. — Яков, прости. Я сейчас соберусь.
Яков закатил глаза.
Перед Яковом хотелось извиняться бесконечно, я все надеялся, что это через пару месяцев пройдет. Или Яков озвереет и сбежит в Америку от моего чувства вины.
Исключительно на этом чувстве, не иначе, я с горем пополам взял на России серебро, самым болезненным и неприятным способом поняв вдруг, что такое год отдыха в моем возрасте. Юрка переводил это на более простой русский:
— Поимели тебя, Витенька.
— Имелка не выросла, пиздюк, — от души ответил я. Покраснел почему-то Юри, который в этот момент, никого не трогая, тянулся себе на коврике для йоги.
Плисецкий оторвался всего на десять сотых балла, и это ощущение, что в затылок дышу я, да еще и Юри в перспективе, делало из него, мягко говоря, неприятного человека.
Теперь Юрка был в Москве, Яков отпустил его на пару дней к деду. В спорткомплексе воцарилось блаженное затишье, с утра Яков истязал меня, потом ел на обед девок, вечером — юниорскую группу.
Я, оставшись без дела после обеда, нарезал круги по катку, иногда лез Якову под руку с советами и вопросами, иногда брал мелких и дурачился с ними, некстати вспоминая тройняшек Нишигори, пока Яков не ловил меня за шиворот и не выталкивал с катка силой.
— Иди, — говорил он, — погуляй с кобелем, позвони суслику, почитай книжку. Ноги сотрешь скоро.
Лучше ноги, чем руки, — философски думал я.
Мокрые питерские улицы не располагали даже к расслабляющему катанию на велосипеде, впору было стреляться.
Я вывалился из Спортивного в шесть вечера, заматываясь в шарф на ходу. Глянул на часы и не увидел их. Юри возвращался через два дня.
В кармане ожил телефон, и я поднял трубку, не глядя, кто это.
— В Вайбере было бы дешевле.
— Здесь плохой вай-фай, — Юри говорил устало. Плохо спал? — Виктор, я уже в аэропорту.
— Закончил раньше?
— Мама позвонила и велела мне выметаться прямо с национальных, ей сказала Минако, а Минако сказала Юко, а Юко сказал Юрио, что тебя скоро убьет Яков-сенсей.
Агентура на местах впечатляла. А главное — вся вражеская, хоть бы кто свой. Юри многозначительно помолчал. Мне нечего было сказать в свою защиту, кроме как:
— Я тебя встречу.
— У тебя тренировка завтра, и знаю, что ты заваливаешь тройные, — Юри говорил почти сердито. Я ненавидел его способность при желании обретать полезные связи с кем угодно. Это было невероятно — человек, который стеснялся разговаривать в компании больше троих, мог договориться с террористами.
— Тогда Юрио тебя встретит, он завтра утром летит из Москвы сюда.
— Нет, спасибо, обойдусь, — вот теперь Юри почти испугался. — Правда, Виктор, я справлюсь, я буду в Москве к полудню. Может, чуть раньше даже. Меня никто не украдет и не съест. И не уведет. Правда.
— Ты успел отъесться до неузнаваемости?
Юри снова выдержал паузу.
— Виктор, — очень серьезно заговорил он, — прекрати, пожалуйста, отрывать мне голову. И себе ногу. Она тебе нужна.
Нога противно ныла, я научился не обращать на нее внимания. Мы уже выяснили, что это происходит из-за расстояния и моей паранойи.
Это был случай тяжелый, терминально неоперабельный, после Барселоны началось. Точнее, чуть позднее, с моим серебром, наверное, когда Юри весь вечер поздравлял меня, поддерживал, улыбался. И чем больше он говорил, как мной гордится, тем больше я осознавал, какое я ужасающее чмо.
Не ожидал, что самую страшную конкуренцию мне составит именно он. Нет, не комплексы зашевелились, конечно, скорее, запоздало уязвленное самолюбие, я ведь так хорохорился, возвращаясь в новый сезон, спустил все на тормозах, уверенный, что даю Юри фору.
Это он, оказывается, мог мне дать. Фору. И не только.
Секс от всей этой состязательной хуйни, конечно, выигрывал.
Вот и теперь Юри выиграл золото и летел в Питер. Он будет здесь через семнадцать часов. В квартире. Я приду с тренировки, впервые не задержавшись на ней ни секунды больше положенного, а он будет спать дома, скорее всего, даже не раздевшись, на диване, Маккачин — сверху, навалится душной лохматой тушей, уткнется носом в шею. Юри будет негромко храпеть, очки набок, на подушке — слюна; волосы, которые давно бы постричь, лезут черт-те куда. Вокруг — куча чемоданов, дорогих, от Луи Виттона, которые с боем накупил я, и его ободранный рюкзак, который я никак не могу подкараулить и сжечь. На тумбочке — новые матрешки. Юри завел привычку покупать их и везти откуда угодно, только не из России.
«В России я теперь живу, это не спортивно. А искать матрешек за границей — означает облазить весь город и пригород. Приятно и полезно».
Юри был маньяк с бессимптомной формой развития заболевания. С крайне своеобразным чувством юмора.
Стоит сказать, что с некоторых пор в Хасецу продавали рекордное количество матрешек.
Я остановился и потер лицо рукой. Господи Боже.
— Виктор?
— Я жду тебя, Юри.
— Я знаю, — Юри говорил почти раздраженно. Конечно, он знал, он, наверное, жрал обезболивающее пачками. — Тут пишут, что я стал кататься лучше.
— Еще бы.
— Вот, послушай, я попробую тебе сразу на английский перевести: «После триумфального прошлогоднего возвращения Кацуки Юри становится уже двукратным чемпионом Японии в одиночном мужском катании. Многие критики считают его новую программу слишком вызывающей и откровенной, даже посредственной, поскольку фигурист оставляет музыке сказать все за него, в этом сезоне делая упор на технику, а не на исполнение. Однако очевидцы уже прочат надежде Японии невероятный успех, отмечая небывалое вдохновение в дорожках и, опять-таки, театральном наполнении номера…»