Я шевельнул губами за мгновение до того, как вступил солист.
Кораблик, красивый и уверенный, мой кораблик.
Дорожка, моя, вплетенные движения рук, зовущие, просящие — не уходи, оставайся всегда, я найду тебе и место, и подушку.
Руки-крылья и плавность, превращенная в скорость — я тебя найду, это дело решенное.
Четверной флип, которым Никифоров приветствует обычно своих зрителей — смотрите, Никифоров мой, для меня, во мне.
Я положил телефон на лед и оттолкнулся, набирая скорость. Юри прыгнул тройной тулуп, дорожка, сальхов, дорожка — он заметил меня, сбросил скорость и улыбнулся — видишь, какой я говнюк?
Протянул раскрытые ладони, и я поймал его, чувствуя себя странно. Одно дело — параллельный прогон, их было много, пока научишься подражать, руки-ноги не по разу о лед сточишь. И косоглазие схватишь вдобавок.
А тут — не просто в ногу идти, угадать, что будет дальше.
Хотя, что тут угадывать, программа-то моя, только убрать лишнее, срезать ненужное, где я кидаюсь и швыряюсь о лед, прошу униженно, на строчках о смерти и зависти ко влюбленным — пошлятина какая — убрать каскад с заломленными в страдании бровями, это тут у меня уже нога отваливалась к ебене дрене, а мозги плыли, да?
Смешно.
Юри держал руку крепко, дорожка получилась синхронная — подозрительно легко.
Сгладил скорость там, где я должен был разогнаться до максимальной, взять угловую и истерично взлететь — погладил по щеке, притянув за руку, в парном развороте. Глянул в лицо, моргнул — нормально?
Более чем. Более чем, Юри.
Он остановился. Музыка продолжалась, мы отъехали достаточно далеко, чтобы она превратилась в голоса из-под воды, или это кровь в ушах зашумела.
— На той записи в интернете лучше.
— Там на меня не смотрел ты, — Юри тяжело дышал, заглядывая в глаза. Руку не выпустил. — Ничего, наработаю. Я уже катал всю прошлую ночь, получилось идеально, даже Юрио согласился…
— Он был здесь?
— Да, тоже пролез на каток ночью. Обещал не выдавать, сказал, что я больной. Сказал, что на твоем месте удавил бы меня вообще, если бы с его программой кто-то такое сделал.
— Устами младенца глаголет истина, — я зажмурился, такой Юри был… идиот. Но идиот правильный, душеспасительный, жизненно необходимый.
— Что?
— Я говорю — почему она, Юри?
— Я решил, что тебе будет приятно, — Юри уставился на свои коньки. — Давно решил. Еще когда ты прилетел. Я загадал — если все получится, если я закрою сезон хорошо, если ты будешь мной доволен, я сделаю «Будь ближе» еще раз, чтобы попрощаться с тобой, как надо, чтобы осталось. Ну, знаешь. На память. Это же логично. С нее все началось, да? Ты увидел ее и приехал.
— А кольца? — я звучал жалко. Голос дрожал.
— А кольца сначала в планы не входили.
— Ты ведь теперь не прощаешься?
— Теперь — нет, — Юри глянул вверх на меня виновато. — Хорошая музыка, да? Как хочешь, так и понимай, очень удобно.
На записи к мужскому голосу добавился женский, нежное меццо-сопрано. Юри глупо моргнул. Я прикрыл глаза.
— Юри.
— Да?
— Что еще сказал Юрио?
— Сказал, что я конченный гомик и слюнтяй. И что надо попробовать поддержки для полного счастья. И чтоб мы уже катились в парное катание и не морочили порядочным людям голову, потому что все равно нам осталось только на льду, ну… Но мы это уже сделали, но я этого Юрио не сказал, он ведь несовершеннолетний, и он ведь хороший парень, он желает нам добра, думаю, в глубине души. Да?
— Да.
— Виктор?
— Да?
— А что собирался катать ты?
— А ты угадай.
Я открыл глаза. Юри смотрел так напряженно, как будто ситуация прямо сейчас могла стать еще более неловкой. Куда еще-то, мой раскосый друг. И так коленки подкашивались, мне хотелось дать панический круг по льду, ударить что-нибудь, выругаться, сжать кулаки и переломать пальцы, но кулаки дрожали от слабости, и нежность, противная, сырая, проникала, как питерский туман, во все щели, вымачивала, подтачивала балки. Я сырел и подтекал, и шатался.
Мой дурень, мой умный, мудрый, хитровыебанный японский самородок.
Юри. Юри-Юри-Юри.
— Что думаешь?
— А? — Юри встрепенулся, моргнул по-совиному. Песня кончилась и началась следующая — какая-то кошмарная попсовая хрень про стук сердца и историю, которую пишем мы сами. — О чем?
— О поддержках. Простенькие потянем?
Юри качнулся, я поймал его за локоть, потом обнял, прижал к себе, так, будто боялся помять его.
— Я не знаю, — Юри говорил сорванным шепотом, — я же тяжелый.
— Был. Год назад. И я тяжелее. И рост позволяет. Иди сюда.
Мне просто охуительно хотелось его сжать, трясти, тискать и поднимать на руки, но Юри был такой серьезный и деловой, что я умирал от зависти и душил дурацкие неуместные порывы. Потом. Все потом, у нас несколько часов, и надо будет поспать, потому что я же просто убиваю его вот так, что сказал бы Яков…
Яков бы мудро сказал, что этот упырь убивает меня, разумеется, так что хорошо, что Яков мирно спит в своем номере.
Юри ахнул, когда я аккуратно развернул его к себе спиной. И, не удержавшись, ткнулся лбом в затылок, постоял так, дыша.
— Что ж ты не сказал мне… Ты тренировался ночью? Весь год?
— Иногда, — голос Юри задрожал.
— А я тебя по врачам гонял, на анемию грешил, у тебя лицо, как у вампира. Поэтому тебя утром пушкой не поднять…
— Нет, не так часто, — Юри мотнул головой, рвано вздохнул. — Я же не идиот.
— Еще какой идиот.
— Я знаю программу наизусть. Мне просто надо было… время от времени напоминать себе, зачем это все, куда я должен стремиться, это проще, когда представляешь себе конечную остановку.
— Нихрена она не конечная, — я сдавил его так, что ребра, наверное, засаднило, но пусть спасибо скажет, что не за шею. Убил бы. Сам. Как он меня. — Ты понял?
— Я понял. Не надо калечить.
Я вспомнил, как разглядывал иногда точно так же свой последний костюм в чемодане. Розовый атлас, эполеты, шифоновый хвост фрака. С той же самой целью — помни, почему ты здесь. Помни, чем это кончится.
Выкусите, отсосите, унесите — не кончится. Не для того мы столько всего натворили. Не теперь. Не сегодня и даже не завтра.
— Костюм. Возьми «Юри на льду».
— Костюм есть, — Юри дышал со свистом — я говорил прямо во влажные волосы на затылке, — я же готовился. Заказал в Токио. Его прислали в Хасецу в наш последний визит. Мари видела. Сказала, что я тронутый, и что в России такую невесту, как я, не примут. Я всю ночь не спал, думал, как быть. Тогда, наверное, до колец и додумался…
— Юри.
— Да?
— Помолчи. Мне надо сосредоточиться. Если я тебя завтра при всех уроню, в России не примут меня.
Юри хрипло засмеялся. Ахнул и напрягся, когда я положил руки на его талию, скользнул вверх по ребрам, ухватился подмышками.
— Вытяни и расслабь руки. Если будешь падать — береги лицо. И коньки отведи.
— Мне показывали поддержку, — Юри говорил тихо. — Челестино поднимал меня в Детройте. Хотя, мне тогда было семнадцать…
Я дернул вверх — может, немного резко, но никаких Челестино на моем катке. Юри был тяжелым, не девочка явно, он не врал, но держался — пружинисто, странно ощущаясь в руках. Крепкий тугой узел мышц и жил и нервов. Я поставил его обратно, стараясь, чтобы руки не дрожали.
— Я поднимал женщину своего роста, — я выровнял дыхание. — Должно быть нормально. В движении легче. Музыку еще раз. Поддержек будет четыре. Я скажу, где.
— Я знаю, где, — Юри потер затылок и улыбнулся.
И правда, знал.
В отель мы вернулись под утро. Болело все. Утреннюю тренировку мы благополучно проспали, но, судя по Твиттеру Мари, не только мы — на открытый прогон показательных выбрался только зевающий Алтын и бодрый как прапорщик Крис.
Юри молчал и улыбался, и только благодарно блеснул глазами, когда я набрал в номере горячую ванну и взашей затолкал его в ванную комнату, впихнув в руки халат. Захлопнул дверь и отошел к дивану, дождался плещущих звуков и только тогда нашел между подушек свой телефон.