Набрал Якову смс.
«Не приходи на показательные, тебе не понравится».
«Работа у меня такая, чтобы не нравилось».
Я бросил телефон на одеяло и зажмурился. Глаза резало с недосыпа.
Юри запел в ванной.
В этот момент я понял, что все будет хорошо. Как бы страшно ни было отпускать эту мысль в пространство — сколько она расшатала прочных стен, сами знаете.
Но — все будет хорошо.
Да ведь?
Пожалуйста.
Когда Юри выходил на лед, я сделал страшную вещь — я перекрестился.
И стоящий в паре шагов Плисецкий — в кожаной жилетке и брюках, в цепях и заклепках, — заржал на всю ложу.
Юри скользнул к центру, махая трибунам, поцеловал кулак с кольцом и выбросил в воздух, прикрыв глаза. Зрители взвыли.
Встал в исходную, наклонив голову.
Поднял — медленно, трагично, поймал черный взгляд камеры и вернул сторицей, поднял руку к потолку, прогнулся пружиной и выпрямился, запуская себя в движение, неотвратимое и вечное, потянулся, рассекая воздух дрожащими пальцами, заигрывая с нотами и освещением, черканул кораблик, небрежный и рассеянный, дорожку — быструю, тоже набросанную от руки, впопыхах. Так надо. В этой части Витя-долбоеб одинок и сиятелен. Его надо пожалеть и отмахнуться, сплюнуть — чтоб нам всем так с жиру беситься и радоваться одиночеству.
Юри плетет, заплетает, прыгает флип, тулуп, сальхов, и из последнего почти запарывает выход — он волнуется, хотя не перед кем.
В этой части надламывается все, он тянет руку ко мне, и мне пора.
Что теперь бояться? Стриптиз танцевал? Танцевал. О любви на всю Японию сказал? Сказал. За ручку к церкви привел? Привел. На год украл? Украл.
Людей, говорят, пока носом не ткнешь, они не увидят. Но стоит начать отрицать — все сами придумают.
Пора бы меня и его носом ткнуть.
Рука Юри, затянутая в черную перчатку, дрожит. Пальцы горячие и влажные.
Лицо зато — спокойное, почти спящее.
Трибуны шумят морем в ушах, музыки я не слышу — не одному Юри бояться.
Кому показательные, а кому исповедь. По секрету всему свету.
Оно всегда так, наверное, и горе вам, если вы еще парник, а партнерша — ваш лучший друг, или родная сестра, потому что что-то идет не так в определенный момент, магия пары на льду, как магия бального танца, не может рано или поздно не просочиться в мозги, спутывая вас ролью, заставляя верить, что человек, которого вы держите в руках, ваше все, единственное, завещанное. Все фигуристы — плохие актеры, не строят стену между жизнью и не-жизнью. Актерам показывают дорогу обратно, а нам — только в один конец. Как живешь, так и откатаешь, да? Хочешь, не хочешь, упадешь, влюбишься, откатаешь то, что что на льду оставил, где-нибудь и в жизни. И наоборот.
Юри легче, чем я боялся, адреналин делает свое черное дело, я несу его над синим льдом, Юри гнется в спине, запрокинув голову, зал шелестит ужасом.
Юри льнет всем телом, не теряя скорости, ложится в прогиб, наверное, вспомнив все наши занятия, такой он сейчас привычный к рукам, как бы эти руки ни тряслись.
Такое доверие — расплескать страшно, держи, Никифоров, держи, мудак, от его затылка до льда — полметра, разбить хватит.
Юри белеет гибким горлом, улыбается.
Мы расходимся для прыжка, сходимся снова, прогиб на вытянутых руках, пальцы подрагивают, а перчатка опасно скользит, и обнимаю я его за спину, притянув к себе на секунду, совсем не притворно.
Параллельное вращение, параллельная дорожка, параллельный прыжок — говорят, самая главная фишка и сложность синхронных выступлений в том, чтобы не смотреть на партнера, но этот номер — про другое, мы должны смотреть именно друг на друга. Кто знает, тот поймет, кто не поймет — тот, наверное, осудит, но пусть.
Пусть, неважно, потом, все потом.
Юри замирает на пару секунд раньше, тянет руку, не к трибунам — ко мне.
Замираю я.
Замирает музыка.
Свет загорается с задержкой, и мы стоим в секундной тишине, бесценной паузе перед аплодисментами.
Юри тяжело дышит, на его виске блестят капельки пота, его костюм, электрический синий, идет ему больше, чем мне мой малиновый, но он улыбается и медлит лишь чуть-чуть, прежде чем поймать меня за руку. И сжать так, что становится больно.
Юри не отпускает мою руку, пока мы не спускаемся в ложу, и потом цепляется за плечо, шумно дыша, даже обнимая огромную охапку цветов, даже фотографируясь с Пхичитом и Крисом, даже надевая чехлы на коньки. Если не держит рукой — касается одеждой, прислоняется виском, держит взглядом.
Выступление Пхичита — хороший номер, очень красивый, очень значимый и талантливый, даже слишком для показательной, — мы не досмотрели.
Нет ничего мучительней и приятнее, чем ожидание. Не путать с нетерпением — вы не начинаете раздеваться прямо в такси, сопя, как Дарт Вейдер, и теряя пуговицы. Вы не обтираете стены лифта, так, что зеркала запотевают. Вы не проноситесь мимо стойки администратора, краснея и здороваясь на ломаном английском. Нет.
Вы просто позволяете этому ощущению копиться внутри, накаляя вас добела, чувствовать, как оно бродит и воет, стучась в виски, как потеет спина и прилипает тонкий костюм, и в ласковой Барселоне вдруг делается холодно.
Страшно в этот момент посмотреть друг на друга. Рванет, как пары бензина.
Юри открывал дверь в номер. Я смотрел на его руки. Сравнительно безопасная траектория мысли. Все относительно. Глянешь на полыхающее лицо — свихнешься раньше времени.
Руки дрожали, карточка плясала в них и не попадала, куда надо.
Заусенцы на пальцах, короткие ногти, бугорок на среднем — Юри не так давно честно ботанил на сессии, и маме с папой с документами помогал. Мозоль на большом пальце, мякоть ладони на левой нехорошо рассечена, остался некрасивый белый шрам, который видно даже под черной лайкрой перчатки.
Юри открыл дверь и упал внутрь, споткнувшись.
Выпрямился и дисциплинированно разложил свой рюкзак, сумку с коньками и ключ, куда следует. Я запер дверь изнутри, наблюдая за его напряженной спиной и шеей — от щелчка двери Юри заметно дрогнул. Да, я тоже люблю этот фатализм запертой комнаты, предчувствие.
— Повернись.
Юри оглянулся через плечо. Потом деревянно развернулся всем телом. Смотрел, как я расстегиваю пальто. Я заговорил — высохшее горло ободрало, надо же, сколько мы, оказывается, молчали.
— Я год не надевал костюм. Этот — мой любимый.
— Мой тоже, — Юри говорил севшим голосом, повел плечами, скинул куртку, потом потянул за молнию на ветровке. Я стянул шарф с шеи.
— Я никогда не думал, что надену его опять, — я провел ладонью по серебряным пуговицам, атлас и тонкая сетка текли под рукой и были противно влажными. Юри проводил движение взглядом и повторил со своим костюмом.
— Я никогда не надеялся, что увижу тебя в нем в реальности, — признался Юри сорванным шепотом. — На льду. И уж точно не в моем номере.
— Мечтал?
— Может быть, — Юри облизал губы. На его плече блестело серебряное шитье, витой шнур спускался по груди. Реплика моего костюма была впечатляюще точной, только цвет…
— Почему не такой же?
— Нагло, — Юри расстегнул пуговицы на камзоле, наблюдая за моими пальцами. — И потом, розовое… я в розовом как хрюшка.
Я хотел засмеяться, но подавился, когда Юри поднял глаза — черные-черные. И шагнул вперед, выпутываясь из камзола. Вмазался ртом в рот, почти кусаясь, тут же присмирел, замер, стоило положить ладони на грудь — успокойся, не спеши так, смотри, какая красота, смотри на меня, смотри на себя, смотри, смотри, смотри.
Смотри, какие у тебя страшные, шальные зрачки, какой ты порочный, неожиданно томный и умелый в койке, за запертыми дверями. Смотри, как загорается кожа, когда нажимаешь и щипаешь. У нас полно времени. Теперь-то точно.
Юри гладил пальцами мой камзол, забирался под него и скользил по тонкой сетке нижней рубашки. Расстегивал молнии и крючки с почтением, свои — с чуть меньшим.