Не швырять телефон в окно с непечатными воплями. Соседи уже заебались не звонить в полицию — потому что Плисецкий, концерты каждый день, а кому сейчас легко? Да и телефон, на секунду, принадлежит арендодателю, который должен зайти на днях и забрать оплату на полгода вперед.
Хорошо бы переоформить договор — Плисецкий все больше мотается по стране, и все меньше живет в этой богадельне с видом на огни. Деньги капают просто так.
— Ты скорее мамин или папин сын?
— Мои родители давно в разводе. Общаюсь одинаково с обоими, мне было мало лет, когда это случилось. Привык к мысли, что это вполне нормально, сейчас все так живут.
Девушка смотрит с сочувствием, и забыть, как ее звать, — особое удовольствие.
— Твоя мама живет в Америке, и у тебя есть, если не ошибаюсь, сводный брат?
— И сестра.
— Общаетесь?
Жеку и Гогу — Джейн и Джорджа — Плисецкий видит в Скайпе на католическое Рожджество и русский Новый Год первого января. Он даже не уверен, когда точно у них дни рождения. Жека немного похожа на Плисецкого, тоже в мать, такая же белобрысая и светлоглазая, и любит показывать в своей американской школе своего русского брата-знаменитость. Джордж чернявый, в отца, похож на коренного индейца. На них очень удобно было бы отрабатывать английское произношение, если бы кто-нибудь однажды доступно объяснил Плисецкому, чем он хуже этих двоих детишек, он бы понял и перестал грузиться.
— Конечно. Поеду к ним на Новый Год.
Плисецкий лежит на продавленной софе из чистого принципа — он в рот ебал эти ортопедические матрасы, требование Якова. Хоть какое-то из требований тренера подвергается пренебрежению — это ли не счастье? И кровать не заправлять.
Плисецкий внимательно слушает. Шесть утра, уебище, во сколько открывается ваша блядская редакция, вы хоть ложитесь? Когда не ложитесь друг под друга, столичные педики.
— …возможно, наша просьба покажется вам слишком экстравагантной, стандартное интервью на разворот и фотосессия, а также видео для интернет-версии, разумеется, будут, вы обсудите это с нашим секретарем. Редактор предлагает сделать весь сет в ваших любимых вещах с леопардовым принтом, если хотите…
— Хочу, — Плисецкий катается по софе и тянется до хруста.
— …однако концепт будущего номера — андрогинность как неубиваемый тренд последних лет. В моде, в искусстве, в культуре…
— Вы что, телевизор не смотрите, что ли, блядь?
— …платье предоставит наш партнер, мерки снимут, если вы согласитесь, мы подъедем, куда скажете.
— Скажу — нахуй подъезжай.
— Свяжитесь с нами как можно скорее, мы будем весьма признательны…
Плисецкий на обложке в женском платье.
Интервью и фотосессия в русском «Базаре». Циферки забыл записать, но такие циферки лучше не хранить ни в голове, ни на бумаге.
Наверное, на развороте хотят голым. В одном леопардовом бомбере на голое тело. На фоне серой стены. Башка на плечо, губы блеском нахуярят, волосы начешут, прыщи запудрят, взгляд будет с поволокой, а не будет — нарисуют — и будет не надежда русского катания, а Кара Делевинь.
Охуенчик.
Плисецкий идет в душ, показав телефону любимый палец. Мотя бежит следом, обвивает ноги пушистым хвостом, пытается сделать подсечку — окей, гугл, мой кот хочет меня убить. Плисецкий слабый человек, поссать, подрочить и помыться подождет, потому что Мотя плюхается на полу в коридоре прямо под ноги и требовательно выставляет мохнатое пузо — чеши, Юра, чеши.
Перезванивает в редакцию Яков — мы молоды, нам нужны деньги, больше золота, больше, поистаскались мы нынче.
Никаких платьев. Никакого леопарда. Черные и серые коллекции суровых питерских модельеров, строгий костюм, и не начес, а конский хвост, максимум — развязанный галстук и снятый пиджак, под рубашкой даже соски не просвечивают. Скучно, не модно, но Ангелы скупят все. Вместе с ларьками.
Потому что — сколько можно, нам уже пятнадцать, мы бреемся, нам не снятся мокрые сны, мы не пиздим бедных зрителей бешеными гормонами даже уже. Надо играть другую песню.
— На личную жизнь времени хватает?
— Этот журнал купит мой дед. Он вырезки собирает. Ку-ку, блядь.
Девушка с диктофоном моргает так, что по поверхности остывшего кофе бежит рябь.
— Вырежете. Вам же дали список вопросов, которые нельзя задавать. Я несовершеннолетний.
Девушка кивает, глядя со священным ужасом.
Плисецкий смотрит в окно.
— Извините. Напишите, что моя личная жизнь — лед. И тренер. Почти правда, а кому надо — подрочат.
Яков его убьет.
Яков не убивает. Яков любит его как родного, Яков зарабатывает на нем столько денег, что скорее пойдет убивать за него.
Плисецкий совершенно серьезно ловит себя на обдумывании концепта «Юрий и платье», поэтому катается до восьми вечера без перерыва. Яков пугается, но он ведь человек привычный, он столько повидал.
Виктор уезжает в шесть, взъерошенный и злой. Последнее золото превратило его в нервного и нудного взрослого, в газетах писали — сгорел, обтерся, устал. Ставки — когда уйдет, сколько еще сезонов протянет.
Это бесило больше, чем статьи о себе, Плисецкий давно умел игнорировать всякую парашу, начиная с очаровательного журналистского расследования «Где родители Юры и куда они смотрят?», адвокаты размазали эту газетку по асфальту, вырезка со статьей до сих пор висит у мамы на холодильнике, как плакат; — и заканчивая домыслами по поводу источников вдохновения Плисецкого, запитанных на наркоте, разрешенном допинге и порочных связях с московскими хипстерами.
Виктор был экзальтированный придурок и игнорировал все дерьмо у своего берега только потому, что не читал газет. Плисецкий не уставал обалдевать. Он, конечно, о взрослых людях вообще был невысокого мнения, но чтобы вот такой вот сияющий распиздяй… и это пятикратный чемпион Гран-При, двукратный мира, олимпийское серебро и вообще. Правда, Яков всегда говорил, что от медалей в голове не прибавляется, а убывает, но удивляться Плисецкий все равно успевал. Яков вообще много чего говорил — не отвлекайся, Юра, но отвлекаться не забывай. Не думай на льду ни о ком и ни о чем. Не теряй связи с родней — проебешься, как, вон, Виктор, останешься один-одинешенек. Не верь никому, кроме себя. Ну, и меня, наверное.
— Юрка, домой!
— К тебе или ко мне? — Плисецкий в настроении. Ненависть к журналистам и рекламным необходимостям отхлынула, четверной дался, как кошка в руки, Виктор стоит у борта такой усталый и заебанный, что нельзя не вспомнить, какой он был замечательный в своей последней программе, как он помогает и поддерживает все время, в своей ублюдской манере, но все же.
Виктор чешет бестолковую репу. Шутку юмора в упор не видит.
— Отдыхать тоже надо, Юра, — невпопад говорит он. Это поджигает мгновенно. Пизда настроению. Виктор в последнее время не такой, как надо. Он, конечно, из тех, кому за три минуты на льду можно простить долгие годы долбоебства в жизни, но ничего не бесит больше, чем беспомощность и расхлябанность людей, в которых ты привык верить, на которых смотришь, на которых равняешься. Которые, на минуточку, почти в два раза старше и, по идее, умнее тебя.
— Успею, — Плисецкий чертит обратно, поворачивается спиной — пошел ты, Витя, в самом деле. У меня пока что есть тренер. Вступишь в свои права — командуй, сколько влезет, а пока — нахуй вон туда.
— Да нормальный четверной, Юр! — иногда Виктор удивительно глазаст и проницателен. Иногда он и правда похож на того, кто может однажды в тренера. Однажды.