Он даже рад.
Это же логично.
Отбегался.
Но не Мотя ведь это, в самом деле. Не деда, не Яков, не Мила и точно не Гоша. Кому ж еще там быть, как не Виктору? Потому и дерет так, что в глазах темнеет и лед не держит.
Везет, как утопленнику.
Ну, а кто еще-то?
Виктор ставит его у стеночки, как на расстрел, последнюю сигарету на предлагает, и говорит — покажи.
Еще неделю назад Плисецкий переодевался для фотосессии, и гримеры спросили его, желает ли он замазать метку, если есть такая необходимость?
Нет такой необходимости, сасай, лал.
Не было ее.
Лучше б и дальше не было.
На животе у Плисецкого не Виктор. Там хуй знает кто.
Виктор везет его домой и укладывает не на софу — в кровать, на блядский ортопедический матрас. Под душное одеяло. Притаскивает с кухни пластиковую бутылку с ледяной водой из-под крана и отдергивает одеяло, снова откидывает руки, прикрывающие живот и задирает кофту на Плисецком.
Так резко, быстро и решительно, что в жар кидает.
— Тш-ш-ш. Сейчас. Должно отпустить. Мне помогало.
Плисецкий смотрит в потолок и жует нижнюю губу. Все под контролем. На нем никто и никогда не задирал одежду, вот и все.
В трусах дергается из вредности — на животе не то имя, которое хотелось бы, вот оно и бесится. Плюс он давно к себе не притрагивался — в последнее время некогда.
Лицо горит, от стыда горло сжимает и сушит.
Виктор перекатывает по его животу ледяную бутылку и смотрит по сторонам.
На плакаты по стенам, на полки с книгами и дисками, на шкаф с кубками и медалями, на строй рамок с фотографиями, на кучу пустых и полных баллонов с краской в углу. На исписанный граффити кусок стены у окна. На толстовку с трехдневным потом на подоконнике и недельные стоячие носки у батареи. На Мотю, который трется об эти носки и требовательно воет.
— У меня бардак. Соррян.
— И кошка течет.
— Чего? — Плисецкий открывает глаза. Он успел сомлеть, холодная бутылка притерпелась, живот налился тупым онемением, стало не так больно. И от капель ледяной воды, собравшихся в пупке, не так стыдно, кровь в башку вернулась. Да и штаны беспалевные.
— Кошка, — Виктор убирает волосы с лица, — весну чует. Март прошел, любовь не проходит.
Во, думает Плисецкий, в яблочко, март прошел, я такой большой, какого хуя ты сидишь, Виктор, пили мне программу, я же жду, ну. Сам же на день рождения приходил, подарил приставку. Третью по счету. Желал удачи в спорте и в любви…
— Это кот.
— Да ну? — Виктор меняет замерзшую руку на бутылке. — Ты этому коту под хвост глядел хоть раз?
— Я не ветеринар, — Плисецкий вдруг мучительно хочет, чтобы Виктор валил. Ему надо обнять подушку, повыть, послушать Басту и Бетховена, позвонить деду. Погуглить, что делать со своей жизнью, куда жесть сдавать, у него вагон и телега… — Это ты у нас по хвостам.
По лицу Виктора всегда видно, что однажды Плисецкий доиграется, но каждый раз — не сегодня. То слишком маленький, то Виктор сегодня добрый, то лежачего не бьют. Виктор смотрит ласково, так что губы начинают трястись.
Хотели несчастную любовь, подростковую пиздодраму — получите.
Вот нахрена Плисецкому метка? Нахрена ему это все? Нахрена тут Виктор — взрослый мудак со своими тараканами, нахрена он так понимающе молчит, нахрена Мотя так орет — ладно хоть, углы не метит… надо отнести на кастрацию, хоть у кого-то проблемы исчезнут.
Раньше Плисецкий все откладывал — из мужской солидарности. Но теперь-то от кошачьего ора виски ломит, а орать в этой квартире можно только одному.
— Я думал, это будешь ты, — стыд, даже губы спеклись, он, наверное, сейчас как в кино — больной, маленький, жалобный.
— Прессе бы это понравилось, — бутылка потеет, Виктор вытирает мокрую ладонь о брюки. — Да и мне, наверное, тоже. Очень удобно. Сложил тебя пополам, положил в чемодан — и вези судьбинушку на край света. Все свое ношу с собой.
— Мудак.
— Знаю. «Мне нравится, что вы больны не мной».
— У тебя… никого?
Плисецкий знать не знает, зачем ему эта информация. Такой момент. Такое настроение. Такой Виктор, усталый и внезапно хороший, ненависть и бешенство к нему затихают, ложатся и сворачиваются в клубок. Остается привычка и уверенность — Виктор всегда приедет. Всегда будет помогать. Сейчас у него моча еще от башки отойдет, и Виктор сделает Плисецкому программу.
— Никого, — Виктор рассеянно гладит Мотю по голове, царапает между ушей. — У меня никого, Юра.
— Но метка есть.
Виктор смотрит на него, убирает руку, берет за запястье двумя пальцами, как врач, и укладывает на бутылку.
— Держи сам, я чайник поставлю.
— «Не лезь не в свое дело, Юрочка».
— Совершенно верно, Юрочка. Какой ты у меня уже большой мальчик.
«У меня».
Виктор уходит на кухню, гремит там и под нос говорит — с котом, видимо.
У Плисецкого на кухне ставит чайник не хер с горы, а сам Никифоров. Гений. Миллиардер, плейбой, филантроп.
На животе у Плисецкого, зато, тот самый хер с горы.
Плисецкому не одиноко. Ему нормальненько.
Он переворачивается на живот, придавливает бутылку и заодно полудохлый стояк, и тянется за телефоном.
Окей, гугл. Нурлан Асамбаев.
Результатов: примерно 14 500.
Через два дня Никифоров уезжает. В Японию. Тренировать Кацуки Юри. Того самого ушлепка, которого Плисецкий год назад шугал в сортире в Сочи, с которым на банкете напился шампанского и плясал, как на свадьбе, которого лед не держит. Который еще голожопым бегал потом по всему залу и звал Виктора в тренеры. Который взорвал бы Интернет, если бы не корпоративная этика фигуристов. Который уебище печальное еще. Который шестое место на прошлогоднем Гран-При. Который лунное кавайное ебанько.
Который рыдал в туалете.
Которого Плисецкий забыл на следующий день и никогда бы не вспомнил.
У Плисецкого нет программы и почти не остается времени.
У Плисецкого на животе — имя, которое по популярности в одном Казахстане на пятом месте. Мужик. Болит, как пиздец.
У Плисецкого теперь даже нет Виктора. Который «Юрочка у меня совсем большой».
У Плисецкого отличное настроение, счет в банке на папашино имя, который давно пора раскурочить, и твердое намерение наконец-то натворить положенной по возрасту и положению ебанины.
Он звонит Миле, Мила не выдаст, Мила передержит у себя Мотю, тем более, у нее у самой котяра. Она клянется молчать и даже почти ничего не спрашивает. Мила-могила.
— Ты помнишь, что у тебя на носу Россия?
— Я недолго. Мне только уточнить кое-что.
— По Скайпу не получится?
— Слушай, если тебе впадлу, я деду отвезу кота!
— Тихо-тихо, я поняла. У нас Леви ест только сухой «Вискас», вам норм?
— Нам все норм, даже одежда, кстати, туфли заныкай, найдет — не пощадит.
— Не учи отца, у нас Леви уже…
— Все. С меня что хочешь, ты просто космос, я на тебе женюсь, мерси боку, и тэ дэ и тэ пэ…
— Юра?
— А?
— Дед не знает, да?
Плисецкий молчит долго. Потом роняет в чемодан пару трусов и сопит в трубку. Мила всегда насквозь, всегда вот так вот в лоб, что за девка.
— Я ему из самолета позвоню. Он поймет.
— Если тебя тут в федеральный розыск объявят?
— Ну только если в федеральный… тогда можешь сказать Якову, ладно. Но ты обещала!
— Ой, все, — Мила фыркает.
Мила классная. Тут не поспоришь.
На самом деле классная. Плисецкий сбрасывает звонок и думает, замерев над двумя почти одинаковыми футболками, почему он вообще в этом вот всем говне? Мог бы с Милой отжигать. Раньше его останавливала разница в возрасте и росте, да и некогда было. Теперь он настолько запущен, что у него на пузе мужик написан и позавчера с горя встало на Никифорова, нет, не на Никифорова, на простое касание. Скоро в метро стоять начнет в час пик.