Мари замерла с поднятыми руками.
— Есть, — пробормотала она, — правда, я ее не видела давно. С раннего детства, по-моему, в последний раз, когда мне было пять…
— А потом?
— А потом девочек и мальчиков вместе купать перестают, — Мари хрустнула пальцами и встала. — Так, я уберу это все, если ты больше не хочешь…
Я чуть в голос не заржал.
Отлично.
Невезучему Кацуки не везло просто клинически.
Какова вероятность, что вы пойдете с вашим тренером мыться вместе?
Да дохуя, если вы живете и работаете на горячих источниках.
Юри убегал, отшучивался, запирался, вырывался, стоило его приобнять, выкручивался, как уж. Да в самом деле, сколько ж ему лет-то уже, смешно…
И все смотрел больными глазами. То на меня, то на каток, то на матушкину жареную свинину с бобами и рисом.
Я его во всех отношениях понимал.
Себя — нет.
Залезть в зону комфорта и выковырять его оттуда превратилось для меня в первостепенную задачу.
По идее, это было логично — нельзя ведь быть тренером и ничего о своем подопечном не знать, кроме того, что в пьяном виде Юри засыпает и просыпается Цискаридзе. Этой информации было, с одной стороны, мало для нормального общения, с другой — многовато для него же. Нужно было разрабатывать клиента, и срочно. В частности, откопать то самое нечто, причину, по которой Юри такое вытворял с моей программой. И вызнать, как это включается и выключается.
Я ведь не зря сюда приперся, правда?
Яков вот знал меня, как родного и очень непутевого сына, я насквозь видел Плисецкого, и у меня с ним бы, кстати, все получилось.
Я бы и с Кацуки добился понимания, хоть какого-то, не мытьем, так катаньем, дайте только время, но вот тут-то и была проблема.
У нас не было этого времени.
Совсем.
Я сразу откинул месяц на похудение бедолаги, чтобы вернуть его в прежнюю форму. В первый же день я сгоряча брякнул, что хрена с два пущу его на каток, пока не сбросит пузо. Юри поверил, а мне было как-то неловко теперь дать ему поблажку.
Трепло, вроде как. А тренер-то должен был быть кремень.
Как Яков с этим дерьмом справлялся? Я опасался сейчас звонить ему и просить совета, как бы это выглядело? Дядя Яша, я лоханулся, тут не бриллиант, тут какое-то бревно с глазами, может, он бы и катался отлично, но он меня боится и почти не говорит… Бред.
Яков был бесценным тренером, который, казалось, по умолчанию все обо мне знал. Наверное, он наблюдал. Я не помню, чтобы он когда-то давил на меня. Или что-то напрямую спрашивал. Он вызнавал и чувствовал многие вещи с искусностью опытного разведчика, мне же не то чтобы было недосуг наблюдать…
Я просто не помню, чтобы когда-то чувствовал такое нетерпение. Наверное, только на соревнованиях, наверное, только совсем мелким.
Я понимал, в общем, насколько ограничен, оказывается, в эмоциональном плане, и бесился.
Чем больше я бесился, тем длиннее были беговые дорожки у Юри.
Юри терпеливо молчал, не ныл и не жаловался, это бесило еще больше, а чем больше я бесился… и так по кругу. Выпить, повторить.
Управились, таким образом, за две недели.
Юри начал забавно светиться и улыбаться, из кармана его штанов вечно торчал портновский сантиметр, который я старался не замечать.
Юри был вечно взмыленный, красный и запыхавшийся.
От него всегда тонко тянуло потом, солью и горьковатым гелем для душа.
У него, насколько я успел пощупать и рассмотреть, были мозолистые руки и потрескавшиеся губы. И глаза не черные — темно-карие, с короткими густыми ресницами. Левый чуть светлее, чем правый.
Зачем мне эта информация?
Ну, во-первых, чем богаты, тем и рады. Если я не могу вытрясти, я буду запоминать и анализировать.
Во-вторых, я отлично помню, что собирался его завалить.
Теперь интерес был, конечно, крупнее, не такой детский и мелочный, но старый тоже висел незакрытым гештальтом.
Сидя в крохотном городе безвылазно (мы обошли его весь за неделю), я с растущей каждый день тоской осознавал, как я давно не трахался.
Мне, признаться, и не хотелось. Это пугало.
Я отвлекся от своей мании — чему был рад, — я перестал собирать чужие метки. Я знал — и мне было все равно, что у Мари на шее сзади два красивых крупных иероглифа, у родителей Юри — имена друг друга на тыльной стороне ладоней, что Минако родилась без метки, супруги Нишигори — тоже. Знал, что у тройняшек надписи на английском на ягодицах — тройняшки радостно сообщили мне об этом сами, в первую неделю моего визита. Тройняшки, кстати, были отличными агентами, пока их мать не решила, что они слишком досаждают дорогому русскому гостю, и не ограничила общение. Юко, ну кто тебя просил?.. Я же только начал их различать! У Аксель лицо чуть круглее, у Лутц на правой щеке есть маленький шрам — упала на катке, а у Луп уши чуть более оттопыренные, чем у сестер.
Они рассказывали мне, как Юри катал их маленьких на спине и надорвал спину, как он лежал потом и переживал, что пропускает тренировки, а мама и папа носились вокруг него и пытались развлечь.
Сопли в сахаре.
Я задумывался, почему тогда, при всех собранных мной свидетельствах, Юри вырос таким странным — как будто все время извинялся перед всеми на свете за то, что он просто есть.
Я думал, такая ебанина бывает только в аниме, но вот он был — если бы не общепринятые правила приличия, он бы вообще общался со мной только через дверь, наверное.
Может, русофобия?
У Юри было все — прекрасная семья, его отец, врач по специальности, оказался неплохим собеседником, это именно он однажды решил, что Юри пригодится лингвистическое образование, и катание тоже не повредит — у сопляка было слабое здоровье с детства. Мать Юри нянчилась с ним, как с сокровищем, Мари доставалось меньше любви — и нет бы озлобиться, Мари просто плюнула, смирилась и приняла на себя свободную роль мужика в семье. Мари загораживала братца всю жизнь, поддерживала во всем и подбадривала. Минако вообще души не чаяла, вдолбив в Юри в свое время неплохую подготовку в балетном классе.
Друзья семьи, Такеши и Юко Нишигори, были настоящими.
Всамделишными друзьями, понимаете? Каких никогда не перепало ни мне, ни Юрке, ни Якову.
Они все болели за Юри, я видел запись на телефоне Юко — как они сидят рядком в приемной курорта и орут на телевизор, замотавшись в нарисованные от руки плакаты.
Юко Нишигори наверняка была влюблена в Юри раньше, до того, как сдалась и вышла замуж за бугая Такеши.
Такеши был неплохой парень, довольный жизнью и по-своему талантливый. Я бы решил, что он из тех, кто в детстве бьет хлипких ботаников, но он, оказывается, скорее избил бы кого-нибудь, кто обидел бы Юри.
Напрашивался вопрос — Юри, какого хуя?
Я оглядывался на свою жизнь — ни семьи нормальной, ни друзей, ни супруги. На Плисецкого — золотой мальчик, нахрен не нужный родителям, воспитанный одним дедом, страшно представить, что с ним станет, когда Николай Семенович уйдет. На Якова, который вложил всю жизнь и душу в чужих детей, из-за чего никогда не был хорошим отцом своим. Да и муж из него не очень-то получился.
При этом киснет и теряется, зарывшись в свои горные сугробы, у нас один Кацуки, везучий сукин сын.
Если бы мне кто-нибудь хотя бы раз в неделю готовил такую свиную отбивную, я был бы, наверное, самым счастливым человеком.
В общем, я терялся. Если бы я уже не знал, что так не получится, я бы зажал нытика в углу и вытряс правду — что с тобой не так? У тебя на метке Стивен Хокинг? Тебя изнасиловали в школьном туалете? Ты тайный кокаиновый наркоман? У тебя синдром Аспергера?
Юри вежливо улыбался мне, послушно бегал за моим велосипедом, пропадал в тренажерном зале, нарезал круги по курорту, успевал помогать своим принять толпу постояльцев — залетная русская звезда обеспечивала Ю-Топии аншлаги. При любой попытке задать личный вопрос Юри откланивался, неловко шутил, ронял очки и лез за ними под стол, пряча лицо. Я прятал лицо в ладонь. Да еб твою мать, Юри.