Виктор выкручивается. Виктор сводит все к борьбе уровней. Виктор — хитрожопый козел. Назначает соревнования, от которых Плисецкий вспоминает мультик «Летучий корабль» и долго избивает матрас в своей комнате, гостеприимно выделенной узкоглазыми хозяевами. И метки-то никакой у Кацуки нет, не-не-не, вам кажется, это вообще не личное, исключительно профессиональный интерес. Это все для вашего роста, ага, аж два раза.
Плисецкий теряется. Как теряется человек, которого долго и ревностно облизывали и расчесывали и уверяли, что он — лучший на свете. А потом — ошибка 404.
Он не знает, что ему думать, чему верить.
Лучше бы профессиональное.
Лучше бы он был полным говном как фигурист. Отложил бы дебют на сезон, подрал бы еще задницы малолеткам — сунулся не вовремя, переоценил себя, в спорте такое сплошь и рядом. Он бы понял еще. Да сказал бы Виктор прямо, не вот так вот — а, это ты, ну заходи, раз приперся. Кстати, ты не огонь, Юра, вали еще пытаться. Подрасти.
Но Виктор врет. Нагло, думая, что сопляк поверит.
Плисецкий не идиот. Он видит, как Виктор смотрит на свою японскую зазнобу — как на сбывшуюся мечту. Так, что душно и тошно с ними в одной комнате, как смотреть с родителями фильм о войне, посреди которого герои вдруг начинают без предупреждения смачно трахаться. Сиди, свисти и разглядывай обивку на диване. Плисецкий краснеет, бесится и хочет уйти — и именно поэтому сидит, как привязанный, и никуда не уходит. Профессиональное, да? Окей. Теперь это так называется.
Метки у Кацуки и правда нет — на третий день Плисецкий моется с япошкой в местной альтернативе бани.
Сидит в дыре в полу в горячей воде и отчаянно скучает по деду, по России, по бане в Подмосковье. По нормальной еде. По нормальным, прямолинейным пиздюлям Якова — говно так и называется говном, хуевый прыжок такой и есть. Не «Ой, как кстати, мальчик, иди погуляй, а я тебе завтра скажу, почему ты мне не подходишь, только определюсь, это потому, что ты катаешься, как калека, или потому что ты — не мой Меченный».
Кацуки сидит рядом, ткнувшись лбом в камни, и ровно, легко дышит. У него щеки ровно горят от шеи до самых ресниц.
— Ты в порядке? С непривычки многим туристам становится плохо в онсэне…
— Отъебись, а?
— Ладно, — Кацуки точно нихрена не говорит по-русски, но матерные слова всегда преодолевают языковой барьер легче остальных. — Прости.
Плисецкий думает, что Кацуки-то, по-хорошему, ни в чем не виноват. Но это не отменяет факта, что все, что происходит, происходит именно из-за Кацуки.
Фам фаталь, блядь. Сидел себе на жопе в своей Нихонии, послушный такой, может, проникся, когда Плисецкий ему в туалете популярно объяснил, как и куда проехать. Может, и без Плисецкого давно собирался в отпуск.
Ничего не делал, никого не трогал, ага, прям бедный японский школьник, сидел, примус починял, а тут откуда ни возьмись. Оно само, я никого не просил! Русские понаехали! Сами!
Бедный Юри.
Плисецкий смеется в скрещенные руки, долго, сипло, пока не начинает икать. Кацуки смотрит на него со священным ужасом.
— Кацуки, ты «Реборна» смотрел? Аниме такое.
— Да, — Кацуки подслеповато моргает. Какое уебище, святые макароны, а. — Да, а что?
— Да так, ничего. Понравилось?
— Не очень, — Кацуки поворачивает голову и кладет щеку на кулак. На лбу у него еще ссадина — Плисецкий при встрече был очень рад его видеть. — Я не фанат сёнена. Ну, жанра боевика для мальчиков.
— Ух ты, блядь, правда? А почему?
— Неправдоподобно, — Кацуки смущенно дернул плечом, как будто извинялся за все аниме сразу. — Главный герой достает из себя силы к преодолению откуда ни возьмись. Не очень понятно, то ли его специально сделали таким неудачником в самом начале, чтобы подчеркнуть чудо, потому что таких идиотов просто не бывает. То ли нарочно сделали его могущество таким впечатляющим и внезапным. Но я не согласен с тем, что хреновый старт безо всякой борьбы сам по себе достаточное оправдание и заслуга для…
— Для внезапно привалившего счастья.
— Да, — Кацуки смотрит удивленно. — Именно, Юрио. Тебе тоже не нравится Цуна?
— Мне не нравится кличка «Юрио».
А еще Плисецкому не нравится Кацуки Юри. По умолчанию, с первого же взгляда. И не зря.
Через неделю, на соревнованиях двух коротких программ за внимание несравненного Виктора Никифорова, на которые приперся весь городок, который болел весь, от и до, за земляка, ясное дело, Кацуки Юри безо всякого предупреждения достает из себя силы к преодолению. Откуда ни возьмись. Безо всякой борьбы. Ничто не предвещает. Он не специально такой конченный неудачник, он даже не старается — оно само выходит. Нарочно не получится просто. Конечно, он нарезает дисциплинированные круги по Хасецу, он не ест ничего, кроме травы, он медитирует на жирную свинину — убийство для желудка и формы. Он тянется, разминается, бегает, прыгает, катается — через задницу, но с энтузиазмом.
Он совершенно не выглядит как человек, который способен за ночь вырасти до Эроса. Он откуда-то достает, как кролика из шляпы, вот это вот — необъяснимо, незаслуженно, неправдоподобно, как он сам сказал.
Он вспыхивает на льду — практически по-настоящему, он раздевается, не раздеваясь, он убивает, не целясь. Он делает не так, как показал Виктор, — он делает лучше.
Сука.
Плисецкий смотрит на каток. На Виктора. Снова на каток.
И думает — ну ее нахуй, вашу Японию с законами жанра ирл и источниками вдохновения.
Доставать из жопы кроликов он не умеет и уметь не собирается. Он ведь привык по-другому, как научили — только работать, только убиваться до кровавых мозолей, когда от своего же запаха блевать тянет, и волосы от пота в дреды — не прочесать. Он знал, что лучше него сейчас никого у сборной, так же хорошо, как и то, как именно этого добиться. У него никогда не было и не будет вот этой вот блядской кнопки — вжух, и ты Эрос. За одну ночь. Как в аниме.
А вот уходить Плисецкий умеет, когда надо. Он, может, ребенок, ему, может быть, надо было бы заткнуться вовремя и никуда не лезть, да, он, возможно, очень хуево понимает взрослый язык намеков — «Мы вам обязательно перезвоним». Но он достаточно себя любит, чтобы не быть там, где он лишний.
А то, что он лишний, ощущается всей шкурой. И фигурально — Плисецкий не выдерживает и выходит из комнаты, где так натоплено, что наличие одежды и расстояния уже ничего не решает, — и буквально. Буквы на животе ночью кто-то обводит ножом. Пузо болит постоянно, намекая — вали домой, Юра, поиграл и хватит.
У него есть короткая программа, которую он ненавидит всем, чем может.
У него есть пять новых футболок с тигром и три с леопардовым принтом. И леопардовые кеды.
У него есть нежданная и ненужная зависть к противнику и к нему же уважение. И глубокое омерзение к человеку, которого он обожал.
Он не уверен, что, даже если бы выиграл, смог бы работать с Виктором — человеком, который забыл про него.
То есть, прямо вот так. Видит каждый день, заботится, даже волнуется, нянчится. Прикармливает, как кутенка. И забывает, что обещал когда-то поставить короткую.
Как вообще можно забыть, когда ты говоришь человеку такие вещи? Это все равно как если бы Кацуки, придурок, забыл бы, что год назад пьяным в жопу вешался на Виктора и просил его стать тренером.
Забудешь такое. Это же за гранью добра и зла вообще. Хотя — только так с Виктором и надо.
Нахуй. Нахуй все это. Нахуй Никифорова. Нахуй Кацуки. Хоть и друг к другу. Пусть хоть поженятся там, мудаки.
Времени жалко только.
Себя… не жалко. Не жалко. Совсем нет. Ни-ху-я.
Программу, подаренную Виктором на «отъебись», чтобы только остаться для себя самого хорошим, идиотскую «Агапэ», Плисецкий не бросает. Он везет домой и музыку, и распечатку, и видео со своим прокатом. В ней все от Виктора — даже музыка, движения, техника, костюм — стиль. Все. Плисецкий ее не чувствует и не понимает, она не нравится ему — и именно поэтому она останется. Не потому что ему очень интересно, что хотел сказать Виктор — он уже знает, что ничего, слова Виктора и его идеи чаще всего нихуя не означают, красивые, но бесконечно тупые, как и все, что он делает в последнее время. Он из тех художников, что от балды на коленке лепят как попало, но многолетняя техника и выдроченное чувство прекрасного не дает сделать совсем уж говно.