— Да, да, — Плисецкий перетягивает колени и щиколотки бинтом. — Осознал, каюсь. Что вы скажете?
— А что ты хочешь, чтобы я сказала?
Кажется, Плисецкий понимает, почему Яков и Лилия разбежались.
Кажется, его уже заебали люди, которые не умеют говорить прямо. Хотя, вопрос, конечно, резонный.
— Вам нравится?
— Ты хочешь знать не это.
— Ладно, — Плисецкий бесится. Он снова садится, кряхтя, как старикан. — Окей. Хорошо. Я хочу знать, что у него есть, чего нет у меня.
— Ты хочешь знать, почему Виктор не тебя выбрал?
— Я знаю, почему, спасибо, — «блядь» рвется с языка, вот-вот, почти, но жить хочется. — Потому что Кацудо… Кацуки лучше катается. Мне надо знать, почему именно. Дело точно не в технике — моя программа сложнее, элементов больше, сами элементы чище сделаны. Хрюшка же деревянный.
— Деревянный, — соглашается Лилия. — А еще с ним работал профессиональный танцовщик, не так ли?
— В этом дело, что ли? Со мной тогда еще никакой балетмейстер не работал! Так все просто?
— Если ты хочешь услышать, что именно я — твой залог победы, это не так, Юра. Но я помогу. В определенной мере. Ты подойдешь к Кацуки настолько близко, насколько возможно.
— Мне не надо к нему близко, мне…
— Тебе надо доказать Виктору, что он ошибся с выбором.
— Мне надо доказать себе, что я ошибся с кумиром!
Лилия молчит, глядя на красное лицо Плисецкого. Потом мягко забирает у него перекрученный и истерзанный моток бинта и кладет его на кровать.
— Смотря кто твой кумир, Юра. Сядь.
Она запускает видео снова. Потом привычным уже жестом берет за затылок и разворачивает, чуть не носом тыкает.
— Смотри.
— Что я там не…
— Смотри, мальчик. Ты спрашивал, я отвечаю.
И Плисецкий смотрит. Ему кажется, он сейчас рванет, лопнет, так ему мерзко, так ему тошно, знала бы Лилия, сколько раз он это уже пересмотрел. Больше, чем Агапэ, больше, чем все золотые программы — свои и Виктора.
Эрос ему скоро сниться будет. Он может с закрытыми глазами сказать, где Кацуки покачнулся и где упал, и почему он упал, и где свинья затупил, как придурок полный, где перекрутил, где не вытянул.
— Тебе нравится?
— Что?
— Ты слышал мой вопрос, — Лилия говорит в самое ухо, сухо и чеканно, как пальцами кто-то щелкает у лица — не уплывай, не засыпай, соберись.
— Да.
Плисецкий смотрит.
— Да, блядь. Мне нравится. Он хорош. Вы нихрена не помогаете.
Подзатыльник бодрит, но не слишком.
— Следи за языком, Юра. Ту же самую мысль можно выразить намного лучше. Тебе никто не поможет, и ты знаешь, почему.
— Не знаю. Объясните.
Лилия убирает планшет в сторону.
— Виктор выбрал его потому, что он лучше катается. Катается он лучше потому, что знает, как надо.
— А я, типа, нет?
— А ты — нет. Иначе бы не спрашивал меня.
— А вы знаете, как надо?
— Ты наверняка слышал это много раз, — Лилия складывает худые руки на груди. — От Якова. От Виктора. От разных людей. Надо знать, для кого катаешься.
— Кататься для себя — так плохо?
— Нет. Кататься для себя невозможно. Значит, просто не нашел, для кого.
— А Кацудон — нашел?
— Как видишь. Не видишь — пересмотри еще раз.
— То есть, у меня просто нет того, кого я, типа, сразить должен? Я же старался угодить Виктору!
— У тебя нет любви. Без любви нельзя кататься.
— Без ног нельзя кататься, — Плисецкому хочется орать и швырять стулья. Как его заебала эта любовь. Есть она — жизнь дерьмо, нет ее — нихуя не легче.
— Если ты пытаешься вызвать у меня чувство вины за твое сегодняшнее состояние, то напомню, что моего интереса здесь меньше всего.
— Да? — Плисецкий пожалеет об этих словах. Как-нибудь потом. — Правда? А мне вот кажется, что наоборот, интерес есть, дохуя его, иначе зачем вам такой гемор, еще один ребенок Якова, вас ведь это бесит!
— Тебе кажется, мальчик, — Лилия медленно поднимается и поправляет халат. — А теперь — пошел вон.
— Куда? — Плисецкий теряется. Он еще не жалеет. Еще нет. Лицо горит.
— Действительно, некуда. И нечем, — Лилия несильно толкает его в грудь и он валится на постель. Сверху в пузо прилетает планшет, и Плисецкий орет, как потерпевший. Метка горит. — Ноги ведь убились. Как мне тебя еще погнуть, ребенок, чтобы ты еще и молчать научился?
Плисецкий хватает ртом воздух, смотрит на старую жабу снизу вверх — и молчит.
— Уже лучше, — Лилия поднимает бинт и наматывает его на худенькую руку. Как профессиональный боксер. — Завтра после обеда жду в студии. Яков тебя привезет. И я помню, что завтра воскресенье.
— Я же не жалуюсь, — Плисецкий пытается сесть и решает, что лучше лежать. — Мне все нравится. Правда.
— Так не бывает, — Лилия устало наклоняет голову, и до Плисецкого впервые доходит, какая она, на самом деле, старая. — В балете нельзя быть довольным всем. Если тебе все нравится — ты умерла.
— Я-то не балерина.
— То-то и оно, мальчик.
— Стойте, — Плисецкий все же садится. Пузо взрывается, ноги как будто Айболит присобачил — степлером. — А Кацуки балерина, что ли?
— Кацуки влюблен.
— И этого хватает?
— Смотря кому, — Лилия кивает на планшет, — у него полгода на технику.
— А у меня полгода на любовь, так, что ли?
— Примитивно, — Лилия морщит идеальный нос, который, наверное, видел не одну пластическую операцию, — но в целом верно.
Она уходит, прикрыв за собой дверь, бесшумно, и Плисецкий обалдело пялится на то, как она ставит ноги, небрежно, легко, по-кошачьи. Носок, потом пятка. Ступни маленькие и вечно голые — Лилия коллекционирует шикарные тапки, но ходит чаще босой.
Лилия не любит Якова, но собирает его фото, как маньяк.
Яков не любит Лилию, но за помощью первым делом ломанулся именно к ней.
Плисецкий нихуя не понимает в этой жизни.
Это все только потому, что у них метки на руках, что ли?
Еще круче. Они сделаны друг для друга, но вместе быть не могут. Ну охуеть.
А кто может тогда вообще?
Никифоров унесся к своей свинье, насрав на метку.
Свинья влюбился, ну, ему-то легче всех, чистенький, свободный, сел и родил вдохновение на радостях. Еще бы не родить, к нему Бог с неба спустился.
Плисецкий шипит сквозь зубы и тянется за планшетом. Он закрывает три поисковых вкладки и Фейсбук и запускает «Эрос» снова.
«Смотря кто твой кумир», да?
Отлично. Он ошибся в Викторе. А еще он ошибся в ебаном Кацуки. И если от первого хочется кого-нибудь убить, то от второго — убить конкретного человека.
«У него полгода на технику».
У Плисецкого полгода на любовь.
Пиздец сверхзадача. В мире очень дохуя Нурланов. И если Плисецкий понимает, как это все работает, он должен что-то почувствовать, разглядывая одну за другой чужие фотографии.
Пока что у него просто болит брюхо — ровно на все, без вспышек.
Не говоря уже о том, что он, на минуточку, мужик. И трепыхается у него на высоких худых девок с длинными волосами. Не на небритые казахские рожи. Какая тут любовь, тут бы не блевануть как-нибудь.
Кацуки на видео выгибается всем телом, как будто он опять на шесте. В принципе, понятно, чем вдохновлялся Виктор, стряпая это мракобесие.
Смотреть противно.
Но он смотрит.
И смотрит еще раз.
И еще.
Пока не воет от боли в животе, жуя угол подушки. У него стоит колом и в горле что-то булькает и постукивает.
Утром у него получается лучший четверной сальхов в жизни. Кацуки на своем чуть не наебнулся, помощи просил, Плисецкий с ним несколько часов проебался, и все без толку. Ну, хоть борта не сносил, уже ничего себе…
И еще разок сальхов. Отточенный, аккуратный, со стружечкой из-под ребра, с графическим разворотом. Кто-то хлопает. В ушах шумит.
Яков улыбается из-за заграждения. Показывает большой палец. Когда Лилия не ошивается рядом с ними на катке, он как-то бодрее, что ли.