Ебаная любовь, люди из-за нее крышей текут, и при этом все делают вид, что знают что-то для избранных, элитное и запретное.
А тебе, Юра, Агапэ, как хочешь, так и понимай. Закрой глаза, думай о дедушке.
Коленка подламывается, в брюхе комок — становится стыдно. Дедушка — лучшее, главное, что есть у Плисецкого, самое дорогое, самое важное. Что было, на то и ориентировался, и дед-то точно не виноват, что кругом такие все ебанутые извращенцы.
Включая самого Плисецкого.
Он почти рад, когда Яков дает отмашку и говорит что-то Гоше на ухо, наверняка, оставляет приглядеть за группой малых.
Бросает полотенце и смотрит с гордостью.
В такси сует шоколадку и улыбается под нос на охуевшее лицо Плисецкого. Шоколад под запретом.
— Лиле не говори.
— Нашел еблана.
Даже за матюги не прилетает. Как… как долбанное киношное воскресенье с родителями.
У Плисецкого такого никогда не было, но он откуда-то знает, как это работает.
— У тебя что, рот в шоколаде? — Лилия стоит у станка спиной к комнате и разглядывает свое отражение. Плисецкий не смотрит на Якова изо всех сил.
Яков кидает в угол свою олимпийку и садится на скамейку у двери. Он не подает голоса всю тренировку, только наблюдает, насупив брови, как Плисецкий носится вдоль станка, потом мечется по залу, матерясь сквозь зубы, сдувая прилипшие к лицу волосы и потея, как лошадь. Лилия орет, хлопает и щелкает пальцами — это бесит.
— Ноги! Ноги, ноги, ноги, не бревна! У тебя что, болит таз? Скажи сразу!
Плисецкий ссаживает ладонь о паркет и шипит.
— Стой. Сел, пауза пять минут, перешнуровал. Шевелись!
Плисецкий сидит лбом в колени пять минут. Он работал в чешках, пока Лилия не притащила дебильные пуанты на той неделе. Ленты трут и давят.
Музыка, которую Лилия выбирает для тренировок, вся одинаковая, на один манер — быстрое и надуманно-трагичное фортепиано. Так даже хорошо — ничего заунывного, никакой скрипки, ритмично, громко, с визгом и подлетом. Была бы как рок-музыка, если бы не классика. Она бесит — то, что нужно, студию Плисецкий всегда отрабатывает на чистом психе, Лилия орет, музыка долбит, подкидывает.
Просто супер, когда нельзя ходить в боксерскую секцию. Хуярь балет.
— Не то. Стой.
Плисецкий висит на станке и смотрит, как пот капает с кончика носа.
— Не то, — Лилия щелкает пальцами. — Нет. Ты не танцуешь. Ты пытаешься сломать себе все кости внутри. Зачем?
— Я делаю, как вы хотите.
— Нет. Не делаешь. Ты не понимаешь, мальчик. У тебя нет воображения, нет образа, ты буквален!
— Как я тогда вывозил до этого года, интересно?
Лилия дергает за футболку — вставай, — вытаскивает на середину студии, так легко, как куклу, как будто сто лет поддержками занимается. Бьет между лопаток.
— А почему, ты думаешь, десятилетки танцуют самбу, танго и фокстрот, и им ставят хорошие оценки? Не за страсть и любовь же. За технику. Все умиляются, детишки ведь, а жопой крутят, как взрослые! Так ведь и тебе не десять, ты же во взрослую лигу собрался, не так ли?
— Где ж я вам вот так высру страсть и любовь?
Музыка разбивается, потом включается снова, озвереть можно, до чего жуткая. Как будто кто-то просто лупит по пианино. Где Лилия ее только взяла…
— А я не прошу страсть и любовь. Тебе нужна произвольная, а ты не двигаешься!
— Я вспотел, как свинья.
— Но не двинулся. Никто не катает программу обиженного мальчика, или я ошибаюсь?
Плисецкий смотрит на Лилию — спокойное лицо, протокольное, как она это делает?
— Я не знаю! Вы же разбираетесь!
— Ты просил помощи. Во вторую встать.
Плисецкий встает снова, прыгает, прыгает, прыгает.
— Тебе нравится музыка?
— Нет.
— Тебе нравится твоя короткая программа?
— Нет.
— Тебе нравишься ты сам?
— Да.
— Нет. Не нравишься. Всем вокруг — не тебе. Надо слать это, отказаться. Гнать. Ты не звезда, ты не самый лучший среди юниоров, ты в новом мире, там тебя никто не знает и не ждет.
Виктор. Виктор должен был ждать и не стал ждать.
— Плие!
Ноги болят.
— На тебя будут смотреть, там все старше тебя на много лет, в спорте один год за десять, сопляк. С чем ты туда придешь?
Плисецкий прыгает.
— С талантом?
В зеркале он двоится и троится. Голова не кружится — у фигуристов не кружится голова.
— Все с ним приходят, без него не берут. Там у всех талант до колена!
Волосы залепляют глаза и хлещут по щекам.
— Тебе и стекла в пуанты, и гвоздями к сцене, и коленом под зад дадут, и еще не один раз, потому что из ста талантливых одну приму выберут!
— Вы сейчас должны про меня говорить же, нет?
Яков смешно дергается у стены. Лилия подходит к нему — беззвучно, аж жутко, — больно выправляет стойку, дернув за плечи и ударив в поясницу.
— Я про себя давно отговорилась, мальчик. Я про тебя. В первую. Молча.
Плисецкий жует щеку изнутри и жмурится. Интересно, что будет, если сейчас уйти?
— Ты не Плисецкий. Тебя бросили. Ты хуже всех остальных, и ты понимаешь. Пошел с нуля — твои медали только газеты помнят. Новый театр, новые зрители.
— Это не так работает.
— Мне лучше знать. Еще раз.
Плисецкий прыгает, поворачивается в воздухе. На балет он никогда в жизни не пойдет. Ни за что. Сначала опера отвалилась, теперь это.
— Тур шэнэ.
Вот теперь голова кружится. Вращения — не новость. Но Лилия как по щекам отхлестала.
— Зрителям драма нужна. Не можешь дать искреннее счастье — дай искренне горе. Не можешь любовь — дай ненависть. Подмену не заметят, оно ведь рядом.
Плисецкий садится прямо на пол. Лилия стоит, постукивая носком. Потом садится тоже, подогнув под себя ноги. Гладит по волосам.
— Ты брошенная женщина. Ты обманутая невеста. Ты любовник, который ждал и не дождался. Ты выложил все, что было, а на этом потоптались, оплевали.
Плисецкий сидит, опустив голову, а потом мелко трясется. Скидывает руку и обнимает коленки.
Музыка носится по кругу, как в сломанном магнитофоне.
Плисецкий трет глазом о коленки, мажет кулаком, потом просто дергает носом — а потом ревет. В голос, в носу жжет и губы трясутся.
Не обязательно просрать все на свете, оказывается, чтобы чувствовать себя полным днищем. У Кацуки в сортире и то больше поводов было.
Это все Лилия и ее ебучая музыка, и эта дурацкая надпись, и Яков еще — подходит и кладет ручищу на макушку. Пиздец. Вот теперь совсем, спасибо.
— Мне, вообще-то, не надо было доламывать его. Мне надо было лечить.
Не надо меня лечить, — Плисецкому хочется отбрыкаться и уйти. Лилия трясет его за плечо:
— Посмотри, он не сломан, ты никогда не понимал ни черта в детях. А еще тренер.
— Что, — Плисецкий икает, — что это за сраная музыка?
— Тебе нравится? — Лилия дергает его за подбородок, разглядывая зареванную рожу. Плисецкий жмурится:
— Нет. Это жуть.
— Прекрасно. Произвольная есть. Начните завтра.
— Нет произвольной, — Яков бесится, слышно по голосу, — Довела пацана до припадка только.
— Посмотри на него, — Лилия вдруг дергает уголком рта, вертит лицо Плисецкого вправо и влево. — Дай ему пару часов, техника тоже будет.
— А, — Плисецкий никак не может перестать трястись, — а Агапэ?
— А тут мне тебе помочь нечем, — Лилия протягивает руку Якову — поднимай, мол, что ты встал, и Плисецкий смотрит, как ее пальцы-палочки исчезают в лапище. — Тут сам, Юра. Полгода на любовь. Ты меня понял. Я повторять не люблю.
Плисецкий снова икает. Глаза печет.
— В душ, мальчик. Ты пахнешь, как твоя кошка.
— Мотя — кот.
— Тем более.
Комментарий к 2.2. Плисецкая
Piano Concerto in B Minor: Allegro Appassionato - моя любимая программа. Вообще из всех. Почему бы не посвятить ей блядскую главу, торопиться некуда, нэ?
Окай, я хочу додать себе Лилии. Терпение.