— Только-то! А мне казалось, что вы несколько старше, — мягко произнесла она, протягивая руку и проводя ею по моим густым, тщательно причесанным волосам.
Увы! Это было так обычно для меня, что всем я казалась много старше моих четырнадцати лет! Ведь я была высока, как вешалка, старообразна и дурна при этом! Боже мой, как дурна и безобразна была бедная Ло!
Должно быть, мысли бродившие у меня в голове, отражались на лице моем черной тенью, потому что начальнице как будто сделалось жаль меня и положив мне на плечи свои маленькие аристократические руки с тонкими, длинными пальцами усыпанными перстнями, она проговорила еще мягче и ласковее, нежно наклоняясь ко мне:
— О, мы будем хорошо учиться! Я не сомневаюсь в этом! — И крепко поцеловала меня в лоб своими добрыми розовыми губами, прежде нежели я могла ответить ей на ее слова.
— Ну, графиня, проститесь с вашей внучкой. Я отведу ее в класс. А вас попрошу приехать в ближайший приемный день навестить девочку! Проститесь и вы с вашей бабушкой, дитя мое.
И Александра Антоновна слегка толкнула меня по направлению той, перед кем я беспричинно трепетала все долгие годы моего детства.
— До свидания, Ло. Учитесь хорошо, будьте прилежны, и помните каждую минуту, что ваши покойные родители наблюдают за вами оттуда, с небес, — проговорила торжественно бабушка, поднимая указательный палец и глаза к расписному потолку комнаты, в которой госпожа Вязьмина принимала нас.
Потом она перекрестила меня, поцеловала в голову и, еще раз пожав руку начальнице, шурша длинным треном шелкового платья, скрылась за дверью.
С того самого дня, в который мне суждено было узнать неожиданную новость о моем поступлении в N-ский институт прошло уже два месяца слишком.
Много было перипетий и сутолоки в эти два последние месяца моей обычно однообразной и небогатой событиями жизни. Получение ответной бумаги из канцелярии института с заявлением о моем приеме, сборы и прощание с пансионом Рабе, где все-таки были у меня, если не друзья и подруги, то умевшие привязаться ко мне за четыре года, совместного учения милые товарки-девочки… Мой альбом наполнился их карточками, моя тетрадка-дневник стихами моих бывших одноклассниц, а в моих ушах до самого дня выхода из пансиона то и дело звенели ласковые фразы бывших соучениц:
— Смотри же, Ло, не забывай нас в новой обстановке!
— Не мудрено и забыть среди новых друзей. Ведь теперь она уже не пансионерка больше, а «белая пелеринка», институтка, затворница!
— Слушай, Ло, старый друг куда лучше двух новых, говорит русская пословица! — между двумя поцелуями, шептала мне Катя Зварина, моя соседка по классу. — А мы будем тебя помнить! — прибавляла она — ты такая честная, правдивая, добрая!
Милая Катя! Она сама была всегда правдивая, честная, добрая и поэтому все казались ей таковыми.
Мне еще долго-долго будет грезиться наяву ее миловидное личико, утонувшее в ореоле белокурых кудрей и веселые ласковые глазки!
Милая Катя! Она была права, однако, говоря так обо мне. Единственным моим достоинством является мое полное незнание лжи, полное неуменье лгать, говорить неправду… За то меня и любили в пансионе, не смотря на мое безобразное лицо и наружность негритянки.
Что-то будет теперь? Найду ли я здесь то, что оставила там в моем недалеком прошлом?
Эта мысль и сейчас неотлучно теснилась в моей голове, пока я поднималась обок с моей новой начальницей по широкой каменной лестнице во второй этаж.
Еще далеко не достигнув ее верхних ступенек, я услышала разом залившийся оглушительным резким звоном колокольчик. За ним хлопнула где-то дверь в отдалении… Другая, третья, и в один миг все здание института наполнилось необычайным шумом, гамом и каким-то словно пчелиным жужжаньем или веселым пением шмелей.
— Урок кончился. Началась перемена, — пояснила мне моя спутница на ходу, — это очень хорошо, что началась перемена, потому что вы успеете до следующего урока познакомиться с вашими новыми подругами, — с ободряющей улыбкой присовокупила она.
Между тем, мы миновали лестницу и очутились за стеклянной дверью в длинном коридоре. Целое море голов, темных и светлых, целое море движущегося зеленого камлота и белого коленкора[5] заволновалось вокруг нас, моей спутницы и меня.
— Madame la supèrieure![6] — полетела по коридору крылатая фраза и вмиг смолкло пчелиное жужжанье и шмелиный звон. Живые волны, перекатывавшиеся с одного конца коридора на другой, остановились. Девочки большие и маленькие быстро строились в шеренги и низко мерно приседали стройными рядами, произнося одну и туже фразу на разные голоса. — Madame la supèrieure, nous avons l’honneur de vons salute![7]