Здесь решающую роль сыграло, невидимому, то изумительное самоотвержение, которое Зинаида Николаевна проявила во время болезни поэта.
«Неизлечимая, мучительная болезнь, — рассказывает один из современников, — похоронила его для всех, кроме двух, не оставлявших его ни на минуту, женщин: этой самой Зиночки и родной сестры. Они соперничали в самоистязаниях: каждая не давала себе спать, чтобы услышать первый его стон и первой подбежать к постели. Для этого Зиночка, которая была моложе и со сном справлялась труднее, садилась на пол и уставлялась на зажженную свечу…
Но Зина не закрывала очей и не давала себе уснуть. Зато по истечении этих двухсот дней и ночей она из молодой, беленькой и краснощекой женщины превратилась в старуху с желтым лицом, и такою осталась»[23] (П. М. Ковалевский).
Физические страдания поэта усиливались с каждым днем. К ним вскоре присоединились и нравственные.
Некрасов знал, что умирает. В его меркнущем сознании длинной вереницей проходили воспоминания о «грехах» — о совершенных ошибках. Эти «грехи», думалось поэту, свели на-нет его заслуги перед родиной, отняли у него право на благодарную память потомства. Скорбные думы, неотступно терзавшие умирающего, прорывались и в его разговорах с посетителями, а также в предсмертных вдохновениях не покидавшей его музы. «Последние песни» Некрасова — это вопль больной совести в момент прощания с жизнью.
Вопль этот не остался неуслышанным.
Передовая интеллигенция, революционно настроенная учащаяся молодежь с разных концов России посылали умиравшему поэту слова привета, сочувствия, утешения. Особенный отклик в сердцах читателей и почитателей Некрасова нашло стихотворение «Скоро стану добычею тленья» с его полными горечи словами:
Взволнованное этим стихотворением петербургское студенчество преподнесло Некрасову адрес. О вручении адреса хотел рассказать Елисеев по смерти поэта во «Внутреннем обозрении» «Отечественных записок» (1878 г. № 1), но оно было вырезано цензурой.
«Когда, — пишет Елисеев, — я пришел предуведомить покойного, что к нему через час явятся три депутата от студентов с заявлением сочувствия ему и общей скорби студентов об его болезни, он, видимо, очень обрадовался. «Мне очень это приятно, — сказал он мне, — но я боюсь, чтобы это не было как-нибудь дурно истолковано для них, чтобы не вышло чего… Да и их, боже мой! чем я их отблагодарю? Я успокоил его, сказав, что студенты желают одного только, чтобы он их принял, чтобы они могли ему высказать свои чувства, а затем они будут довольны всем, что он ни даст им на память. Через несколько времени после этого пришли студенты… Приблизившись к постели Некрасова, один из студентов объяснил цель их прихода. Другой прочел краткую, заранее приготовленную речь, покрытую подписями студентов, в которой выяснялось значение поэзии Некрасова для России и молодого поколения. Третий сделал более пространный устный комментарий к прочитанной речи, который дышал задушевною привязанностью к поэту. Поэт был так тронут и взволнован, что обе речи слушал со слезами. Я уверен, что он переживал в это время лучшие минуты в своей жизни, и не могу не прибавить к этому, что счастливая мысль молодого поколения заявить свое сочувствие больному поэту была лучшим лекарством для него. Они умиротворили его мятущуюся душу, дав ему ясно уразуметь, что враги его напрасно ликовали, что за него — Россия и её молодое поколение».
«Речь, покрытая подписями студентов» — это и был тот адрес, о котором мы только, что упоминали. Вот его полный текст:
«Прочли мы твои «Последние песни», дорогой наш, любимый Николай Алексеевич, и защемило у нас сердце: тяжело было читать про твои страдания, невмоготу услышать твое сомнение: «да и некому будет жалеть». Себялюбив, правда, тот род, которому ты лирой своей не стяжал блеска, и не он тебя пожалеет. Темен народ наш и не скоро еще узнает тебя. Но зачем же забыл ты нас, учащуюся русскую молодежь? Много, правда, темных сторон найдешь ты в нас, но несем мы в сердцах могучую, святую любовь к народу, ту любовь, что уже многим стоила свободы и жизни.
23
Автор настоящей книги с чувством душевного волнения вспоминает и всегда будет вспоминать о своей встрече с Зинаидой Николаевной Некрасовой в 1914 г., в Саратове, где она жила в последние годы своей жизни. Хоть в это время со дня смерти Некрасова прошло около 37 лет, — Зинаида Николаевна не могла спокойно говорить о нем. Свой рассказ о жизни с Некрасовым она несколько раз прерывала горькими слезами, а когда перешла к его предсмертной болезни и теми нечеловеческим страданиям, которые испытывал покойный поэт, разрыдалась так, что я вынужден был прекратить нашу беседу. Зинаида Николаевна несколько раз и с подчеркиванием говорила мне о том, как много она обязана Некрасову в своем духовном развитии. Она гордилась тем, что в конце концов приобрела достаточные знания, чтобы помогать ему в его литературной работе. «А вот самое дорогое, что у меня осталось от Николая Алексеевича», — взволнованно произнесла она, показывая мне том сочинений Некрасова, на котором рукою поэта было написано: «Милому и единственному моему другу Зине».
Вскоре после встречи со мной Зинаида Николаевна умерла. Один из ее знакомых сообщил мне, что она скончалась с именем Некрасова на устах.