— Все пропало, — бормочет он, еще не очнувшись как следует. — Все пропало. Я так и не узнаю, что он мне хотел сказать, — второй раз он не напишет…
Николай Алексеевич открыл глаза и сбросил с себя одеяло.
— Фу-ты, безумие какое, — сказал он себе. — Черт знает, какие сны снятся! Так можно с ума сойти, нервы, что ли, лечить надо…
Он встал и в одном белье подошел к окну. В саду на скамеечке сидел Василий — он «прогуливал» собаку. Нелька лежала около его ног на песке и уныло смотрела по сторонам. Небо с утра было ясным, влажная трава и листья зеленели особенно ярко, радостно пели и свистали птицы. Утро было так прекрасно и солнечно, что Некрасов почувствовал прилив бодрости.
Он свистнул собаке. Нелька с визгом бросилась к окну и начала подпрыгивать, стараясь достать до подоконника. Приказав Василию подать завтрак и приготовить платье, Некрасов накинул халат и, сунув босые ноги в туфли, вышел в сад. Нелька визжала, крутилась около ног, ложилась на спину и умоляюще смотрела в глаза. Собачья преданность радовала и трогала, и Некрасов трепал и гладил мягкую рыжую шерсть. Потом он пошел по дорожке в глубь сада, отметил, что вблизи не видно других дач, что невдалеке есть лес, что здесь, очевидно, можно будет прожить лето, пользуясь настоящими деревенскими удовольствиями.
Из-за деревьев навстречу ему быстро шел Иван Иванович. Доброе его лицо светилось приветливой улыбкой; он был еще не брит и не причесан; халат, довольно неряшливый, развевался на нем, как парус; туфли спадали с ног.
— Чуть свет — уж на ногах, — произнес он, здороваясь с Некрасовым. — Как спал? Что рано поднялся, почему меня не приказал разбудить? Идем, выпьем кофею…
За кофе Иван Иванович поведал Некрасову об очередных неприятностях в «Современнике»: цензура по-старому вымарывает в статьях целые листы. С первой по седьмую книжку около двенадцати листов вымарали. Задерживают статьи за всякие пустяки, — хотя бы за «мрачное впечатление», которое они якобы могут создать. Материала для очередных номеров нет, то есть есть, да сероватый, нечем завлечь публику; господа литераторы совсем от рук отбились, все врут, все обманывают, никто не болеет за журнал.
— Что делает Тургенев? Что делает Толстой? Что думают эти наши «обязательные» и «исключительные» сотрудники? — с возмущением вопрошал Панаев. — Ты же их видел, путешествовал там с ними, — неужели у них нет ничего для журнала?
Он пожаловался также и на Чернышевского. Этот рьяный семинарист совсем загнал в угол изящную литературу и загромождает журнал тяжелыми статьями.
— Даже повести он выкапывает какие-то особые — с нравоучениями, с разоблачением взяток и прочего. Если так будет продолжаться, то наиболее просвещенные подписчики откажутся читать «Современник».
Эти разговоры омрачили настроение Некрасова. Выпив кофе, он ушел в свою комнату, сел к столу и положил перед собой лист бумаги. Он еще не знал что будет писать; он чувствовал, что ему нужно действовать, что дела снова обступают его со всех сторон, что личные горести, обиды и разочарования вытесняются заботами о любимом детище, ради которого следовало еще жить и бороться.
Он сидел у стола задумавшись. Дверь осторожно скрипнула.
— Уже работаешь? — благоговейно спросил Иван Иванович. — Пиши, пиши, — я не буду мешать.
Дверь прикрылась, и Николай Алексеевич начал письмо Тургеневу.
«Я тебя прошу, — для меня, для самого себя и для чести дела, к 9-ой книге «Современника» напиши статью «Гамлет и Дон-Кихот» и уведомь сейчас Толстого, чтоб к этой книжке он приготовил повесть. Это, господа, необходимо. Через месяц от этого письма рукописи ваши должны быть здесь…»
Еще за границей до Некрасова доходили слухи, что в России началась подготовка к отмене крепостного права. Слухи были неясны и неопределенны, упорно говорилось о том, что царь решил освободить крестьян и уже объявил о своем решении представителям дворянства.
Эти слухи чрезвычайно волновали Некрасова и, приехав домой, он ждал, скоро ли заговорит о них Панаев? Но Панаев молчал, а спрашивать первому Некрасову не хотелось из-за какой-то детской боязни услышать, что все это — пустые разговоры и ничем необоснованные мечты.