Никитенко посмотрел на него недовольно. Кислая улыбка скривила его рот, углы губ опустились, глаза сощурились.
— Потрудитесь читать дальше, — сказал он. — Может быть, вполне конкретный разбор отдельных статей покажет вам, что автор этого документа действовал не совсем бездоказательно.
Некрасов пожал плечами и снова углубился в чтение. Разбор, действительно, был «конкретный», — в рубрику «вредных» статей относилось более половины всех материалов «Современника». Статьи Чернышевского, Добролюбова и Михайлова, «Свисток», роман Панаевой — все подвергалось детальному разбору и решительному осуждению. На одной странице он наткнулся на цитату из собственного стихотворения «Первый шаг в Европу». Стихотворение это признавалось вредным, «имеющим целью уронить достоинство помещиков, порочащим отечество и его порядки».
Особую ненависть у составителя доклада вызывали статьи Чернышевского. Он разбирал их со знанием дела, приводил массу цитат, расшифровывал темные и запутанные места. Докладчику нельзя было отказать в проницательности, — он довольно правильно понимал подлинное значение нарочито запутанных фраз. В заключительной части доклада делались выводы: там говорилось, что материалы «Современника» ставят себе задачей потрясение основных начал монархической власти, отрицание безусловных законов и возбуждение ненависти одного сословия к другому.
Все это было совершенно правильно, но соглашаться с подобными выводами было бы безумием. Некрасов положил на стол прочтенный доклад, помолчал минутку и сказал спокойным и даже небрежным тоном.
— Бред. Совершеннейший бред. Плод больного воображения одержимого манией человека. Вольно так толковать каждую фразу, не имеющую никакого отношения ни к России, ни к монархической власти. При некоторой ловкости рук можно любой лирический сонет подвести под призыв к революции. Надеюсь, что это рукоделие не рассматривается серьезно?
— Напротив, — сердито ответил Никитенко. — Вам следует знать, что цензор получил строгое внушение за допущение всех этих статей. Журнал ваш будет отныне под самым бдительным наблюдением, и если он и в дальнейшем не изменит свою линию, последствия для него будут печальные.
Никитенко спрятал доклад в черную папку, встал, показывая, что деловой разговор окончен, и, любезно улыбаясь, пригласил Некрасова в столовую выпить чаю. Но Некрасов, извинившись, сказал, что его ждут в редакции. Его миссия была выполнена, — он узнал все, что ему хотелось узнать.
— Надеюсь, наша беседа не получит огласки? — сказал Никитенко. — Я рискую иметь неприятности за ознакомление вас с этим документом.
Некрасов пожал ему руку, заверив, что будет молчать и встревоженный и огорченный уехал домой.
На прощанье Никитенко, несколько смягчившись, доверительным гоном посоветовал ему распрощаться с Добролюбовым и Чернышевским:
— Душевно рекомендую вам очиститься от них. Это — зажигатели и демагоги, они не однажды доказали свою незрелость и неспособность управлять общественным движением. Сделайте это пока не поздно.
— Я не могу и не нахожу нужным это делать, — устало возразил Некрасов. — К чему мы будем спорить? Мы с вами не сходимся в мнениях. Я считаю их обоих честными, преданными народу и родине людьми. Прощайте, Александр Васильевич!
Дома, запершись вдвоем с Чернышевским, он подробно рассказал ему о содержании доклада.
— Война объявлена, Николай Гаврилович, и серьезная, — сказал он. — Теперь берегитесь, громы будут греметь беспрерывно.
Чернышевский внимательно и словно бы испытующе посмотрел на него, и, помолчав минуту, спросил:
— Что же вы думаете делать дальше? Может быть, лучше спрятаться под крышу? Или избавиться от предметов, способных притягивать молнии?
— Ну уж нет, — весело ответил Некрасов. — Уступать мне что-то неохота. Интересно, Николай Гаврилович, какой это сукин сын проявляет усердие, сочиняя на нас пасквили?
Они просидели до глубокой ночи, разбирая рукописи и обдумывая темы необходимых журналу статей. Они не говорили больше о Никитенке, о цензуре, о грядущих опасностях. Вопрос этот был исчерпан, он не мог иметь никакого значения для предстоящей деятельности «Современника».
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
На дачу Чернышевские решили ехать в Любань. Это было очень далеко от города, но один знакомый, у которого был там собственный дом, уверил, что только в Любани отличный деревенский воздух, хорошее купанье и настоящий лес.