Керасивна, услыхав эти слова, даже побледнела; муж с нею первый раз заговорил в таком тоне, и она понимала, что это настал в ее супружеской политике самый решительный момент, который во что бы то ни стало надо выиграть: или - все, что она вела до сих пор с такою ловкостью и настойчивостью, пропало бесследно и, пожалуй, еще обратится на ее же голову.
И она вспрянула - вспрянула во весь свой рост, ткнула казаку в нос самую оскорбительную дулю и хотела, не долго думая, махнуть за дверь, но тот отгадал ее намерение и предупредил его, замкнув дверь на цепочку, и, опустив ключ в бесконечный карман своих широчайших шаровар, с возмутительным спокойствием сказал:
- Вот тебе и вся твоя дорога, от печи да до порота.
Положение Керасивны обозначилось еще решительнее: она приняла вызов мужа и впала в такое неописанное и страшное экстатическое состояние, что Керасенко даже испугался. Христя долго стояла на одном месте, вся вздрагивая и вытягиваясь как змея, причем руки ее корчились, кулаки были крепко сжаты, а в горле что-то щелкало, и по лицу ходили то белые, то багровые пятна, меж тем как устремленные в упор на мужа глаза становились острее ножей и вдруг заиграли совсем красным пламенем.
Это показалось казаку так страшно, что он, не желая ^ видеть жены в этом бешенстве, крикнул:
- Цур тоби, проклятая видьма! - и, дунув на огонь, сразу погасил светло.
Керасивна только топнула впотьмах и прошипела:
- Так будешь же ты знать мене, видьму! - И потом вдруг, как кошка, прыгнула к печке и звонко-презвонко; крикнула в трубу:
- У-г-у-у! души его, свинью!
VII
Казак, правда, еще больше струсил от этого нового неистовства, но чтобы не упустить жену, которая, очевидно, была ведьма и имела прямое намерение лететь в трубу, он изловил ее и, сильно обхватив ее руками, бросил на кровать к стенке и тотчас же сам прилег с краю.
Керасивна, к удивлению мужа, нимало не сопротивлялась - напротив, она была тиха, как смирный ребенок, и даже не бранилась. Керасенко был этому очень рад и, зажав одною рукою спрятанный в карман ключ, а другою взяв жену за рукав рубахи, заснул глубоким сном.
Но недолго длилось это его блаженное состояние: только что он отхватал половину первого сна, в котором переполненный винных паров мозг его размяк и утратил ясность представлений, как вдруг он получил толчок в ребра.
"Что такое?" - подумал казак и, почувствовав еще новые толчки, пробормотал:
- Чего ты, жинка, толкаешься?
- А то як же не толкаться: слухай-ко, что на дворе робится?
- Что там робится?
- А вот ты слухай!
Керасенко поднял голову и слышит, что у него на дворе что-то страшно визгнуло.
- Эге, - сказал он, - а ведь это, пожалуй, кто-то нашу свинью волокет.
- А разумеется, так. Пусти меня скорее, я пойду посмотрю: хорошо ли она заперта?
- Тебя пустить?.. Гм... гм...
- Ну дай же ключ, а то украдут свинью, и будем мы сидеть все святки и без ковбас и без сала. Все добрые люди будут ковбасы есть, а мы будем только посматривать... Ого-го-го... слушай, слушай: чуешь, як ее волокут... Аж мне его жаль, как оно, бедное порося, завизжало!.. Ну, пусти меня скорее: я пойду ее отниму.
- Ну да: так я тебя и пущу! Где это видано, чтобы баба на такое дело ходила - свинью отнимать! -отвечал казак, - лучше я встану и сам пойду отниму.
А на самом деле ему лень было вставать и страх не хотелось идти на мороз из теплой хаты; но только и свинью ему было жалко, и вот он встал, накинул свитку и вышел за двери. Но тут и произошло то неразгаданное событие, которое несомненнейшими доказательствами укрепило за Керасивною такую ведьмовскую славу, что с сей поры всяк боялся Керасивну у себя в доме видеть, а не только в кумы ее звать, как это сделал надменный Дукач.
VIII
Не успел осторожно шагавший казак Керасенко отворить хлев, где горестно завывала недовольная причиняемым ей беспокойством свинья, как на него из непроглядной темноты упалЪ что-то широкое да мягкое, точно возовая дерюга, и в ту же минуту казака что-то стукнуло в загорбок, так что он упал на землю и насилу выпростался. Удостоверившись, что свинья цела и лежит на своем месте, Керасенко припер ее покрепче и пошел к хате досыпать ночь.
Но не тут-то было: не только самая хата, но и сени его оказались заперты. Он туда, он сюда - все заперто. Что за лихо? Стучал он, стучал; звал, звал жинку:
- Жинка! Христя! отопри скорее. Керасивна не откликалась.
- Тпфу ты, лихая баба: чего это она вздумала запереться и так скоро заснула! Христя! ей! жинка! Отчини!
Ничего не было: словно все замерло; даже и свинья спит, и та не хрюкает.
"Вот так штука! - подумал Керасенко, - ишь как заснула! Ну да я вылезу через тын на улицу да подойду к окну; она близко у окна спит и сейчас меня услышит".
Он так и сделал: подошел к окну и ну стучать, но только что же он слышит? - жена его говорит:
- Спи, человиче, спи: не зважай на то, що стучит: се чертяка у нас ходыт!
Казак стал сильнее стучать и покрикивать:
- Сейчас отчини, или я окно разобью. Но тут Христя рассердилась и отозвалась:
- Кто это смеет в такую пору к честным людям стучаться?
- Да это я, твой муж,
- Какой мой муж?
- Известно какой твой муж - Керасенко.
- Мой муж дома, - иди себе, иди, кто ты там есть, не буди нас: мы с мужем вместе обнявшись спим.
"Что это такое? - подумал Керасенко, - неужели я все сплю и во сне вижу, или это взаправду деется?".
И он опять застучал и начал звать:
- Христя, а Христя! да отопри на божию милость. И все пристает, все пристает с этим; а та долго молчит - ничего не отвечает и потом опять отзовется:
- Да провались ты совсем, - кто такой привязался; говорю тебе, мой муж дома, со мною рядом обнявшись лежит, - вот он.
- Это тебе, Христя, може показывается?
- Эге! спасиби тебе на том! Що же, хиба я така дурна, чи совсем нечувствительна, що ни в чем толку не знаю? Нет, мне это лучше знать, що показывается, а що не показывается. Вот он, вот мой чоловик, у меня совсем близенько... вот я его и перекрещу: господи Иисусе, а вот и поцелую: и обниму и опять поцелую... Так добре нам вместе, а ты, недобрый потаскун, иди себе сам до своей жинки - не мешай нам спать и целоваться. Добра ничь - иди с богом.
"Фу ты, сто чертов твоему батькови: что это за притча! - пожимая плечами, рассуждал Керасенко. - Чего доброго, я, перелезши через тын, не обознался ли хатою. Только нет: это моя хата".