Вот только легко сказать, да трудно сделать: завязать игривый разговор с кем-то, столь сильно напоминавшим ожившего мертвеца… это казалось попросту невозможным подвигом, доступным лишь самым красноречивым и опытным политиканам.
Да и не столь много было у Жаклин и слечны Глашек общих воспоминаний…
Тем не менее, подземка уже осталась позади, а солнце — слепило своей обманчивой яркостью. Словно бы из иного мира, которому досталось всё его тепло, в то время, как Форгерии оставалось только неспешно остывать, наслаждаясь светом далёкой звезды.
Необходимо было действовать. Прямо сейчас.
— А мне тогда очень понравилось, как вы зарылись пальчиками мне в волосы.
— М-м-м… что?
Госпожа медленно обернулась через плечо, вытащив двумя пальчиками правый наушник. Чуткий слух Жаки мог уловить бодрый, слегка жестковатый мотив лившейся из динамика мелодии, но некромагичка не узнавала песни и не могла разобрать слов. Француженка ощутила, как стремительно краснеет, но не от пикантности поднятой темы, а от чувства неуклюжей неловкости.
Но отступать было уже поздно.
— Я говорю, что мне очень понравилось, как вы зарылись мне пальчиками в волосы тогда. Как моя maman.
— М-м-м… когда? — не поняла госпожа.
Жаки заметила, как большой палец собеседницы тапнул по кнопке паузы на экране мобильного телефона. Динамики беспроводных наушников послушно замолчали.
— В конце допроса. Когда я вам ещё рассказала про засаду Сковронских, помните?
— Возможно. Нет, не помню точно, — слечна Глашек жестом велела своей подручной отойти в сторону, чтобы не стоять на пути изливающегося из-под земли человеческого потока. — Мне показалось, что вам было нужно что-то вроде этого.
Вот оно! Жалость! Госпожа являлась крайне мягким человеком, способным на сострадание. Понятное дело, что далеко на этом качестве наглой француженке не уехать, однако грех было не заняться эксплуатацией выявленной слабости, чтобы, хотя бы, начать разговор.
— Если честно… мне до сих пор это нужно, — остановившись у стеночки, Жаки отвернулась, робко поднеся кулачок к подбородочку. — Раньше меня всегда maman утешала… но она сейчас сама себе места не находит. Потому и не замечает моего беспокойства, а мне стыдно просить её.
— Я слышу нечто, неожиданно инфантильное, — слечна Глашек скрестила руки на груди. Её взор обжигал льдом. — Девятнадцатилетняя некромагичка, одному жесту которой подчиняется сама жизнь, просит её погладить по головке? Что за детский сад?
Сердце Жаки упало в пятки. О чём она думала? Это ведь даже звучит нелепо! И дело даже не в формулировке, а в самой сути просьбы!
Надо было просто молчать. Выжидать. Изучать. Ловить каждую возможность не словом, а делом доказать недоверчивой госпоже свою полезность.
Если таковая возможность вообще возникнет…
— И что же ты сделали такого, чтобы заслужить почесушки за ушком? Я, в конце концов, твой сюзерен, а не бюро пожалейки и обнимашек в кредит.
Так они и стояли. Хозяйка и проштрафившийся щеночек, который всего-то и хотел, чтобы его немножко погладили по головке. Молчание, что давило на плечики Жаки всю дорогу в метро, вернулось вновь. Оно обрушилось всем своим весом, так резко и нещадно, что у девушки против её воли выступили слёзы в уголках глаз.
— Так вы и не просили ничего… вы не просили! — француженка отбросила в сторону бесполезную гордость.
Плевать! Плевать на всё! У неё итак уже ничего не осталось, кроме жизни и имени! И по имени этому уже потоптались грязными сапогами все, кому не лень. Если уж встала на этот путь, то следует идти до конца! Чтобы вызвать настоящую жалость, надо загнаться достаточно сильно, чтобы самой стало обидно. Развести себя на слёзы. И тогда плач будет не просто правдоподобным: он станет правдивым. Лишь та ложь может обмануть, в которую верит сам лжец.
Жаки знала всего одну слабость своей госпожи. И она была обязана ей воспользоваться. Ради рода. Ради семьи. Ради будущего, в котором у Кюсо появится хоть какая-то опора, кроме благосклонности далёкой от реалий жизни шляхты обласканной ректором простолюдинки.
— Я уже готова на всё! Я могла бы расспросить родителей о деталях финансовых потоков Сковронского! О важных и полезных людях Хотски, Ковача и Гобоя! Свести вас с челядью, не чурающейся запачкать руки!
Девушка уже не сдерживала слёз. Так ведь всегда бывало: стоило только уголкам глаз стать чуточку влажными, как потоки липкой солёной воды было не остановить. Да и был ли какой-то смысл их стесняться?