Самум налетает неожиданно, заставая врасплох и не давая опомниться. Он, как страж и властелин своих древних чертогов, зорко и ревностно хранит их от вторжений чужаков, стремящихся проникнуть в его сокровищницы и постичь великие тайны его мира. И горе тому, кто не почувствует его приближения и не успеет вовремя найти спасительного укрытия. Жестока его расправа с дерзновенными, а тем, кому посчастливилось вырваться из его смертельных объятий, глубоко в сердце врезается она грозным предостережением. Многих путников, стремившихся покорить пустыню, поглотило это чудовище. Но оно поглощает не только людей. Оно поглощает целые города и государства, могущественные и ослепительно прекрасные, которые многие века цвели в благоденствии и поражали все иноземье своим великолепием, стирая их с лика земли и погребая под вековыми барханами, оставляя лишь предания, передаваемые от отцов детям, и легенды, начертанные на ветхих пергаментах или высеченные на древних монументах.
Сумерки – это время кирки и заступа, плодотворное время для ищущего. Самое время – с трепетом обнажить новый участок благословенных руин, чтобы при дневном свете неторопливо и вдумчиво обозреть его, добавив к череде потрясающих разум открытий еще одно. Жажда открыть таящееся просыпается в это благодатное время вместе с другими побуждениями и желаниями, угнетенными днем палящим зноем и жаждой телесной. Работа, подобная в дневные часы рабскому труду, сейчас доставляет наслаждение своей легкостью и предвкушением отыскания чего-то, что озарит еще хоть один шаг к очередному прозрению.
Алчность познающего не знает границ и вразумления. Прикосновение к неведомому не побуждает лишь ленивых и праздных, видящих предел чаяний в тишине и сытом довольстве, старательно укрывающихся от ветров перемен. Пытливый же благоговеет перед раскрывающимися ему дверьми в его бездны и лабиринты, жадно ловит его отголоски и, затаив вздох, внемлет древним преданиям. И вот, повинуясь безумному порыву, отрекшись от всего удобного и привычного, уже мчится, не ведая себя, по этим призрачным следам в необозримые дали зловещих и сладостных грез о том самом чем-то, что каждый видит по-своему, порой даже не помышляя о награде отыскать его. Он не заботится о том, как он пройдет этот путь, достанет ли у него на это сил и что уготовано ему в конце. Но именно такие, как он, именно в таких безумных порывах всегда первыми раздвигали рубежи познанного, приподнимая завесы неизведанного, и вели за собой тех, кто предпочитал проторенные пути.
Но приходит ночь…
Она опускается на землю плавно и безмолвно, медленно заполняя нежные бесплотные сумерки своей темной густотой. Она окутывает все вокруг, окончательно поглощая цвета и тени, заливая все предметы одной краской, отчего они то становятся совершенно невидимыми, то вдруг с режущей глаз четкостью проступают на фоне песка, который, кажется, испускает призрачное, едва различимое сияние. Испепеляющее солнце уходит совсем, и его место занимают холодные и далекие ночные светила, которые, словно просыпаясь, неторопливо высыпают на потемневшем небе, как крохотные бриллианты, которые вытряхивают из шкатулки на темно-синий бархат. Их слабый свет, мертвый и призрачный, все-таки освещает и небосвод, и землю, и все вокруг настолько, что можно даже обходиться без факела. Причудливы рисунки, выложенные этими крошечными светящимися зернами. Стоит мысленно соединить их линиями, все небо покрывается сказочными картинами. Причем эти линии и их сочетания можно менять бесчисленное множество раз, и никогда следующий рисунок не повторит ни одного из предыдущих. Этими картинами можно любоваться бесконечно. Они подхватывают и уносят в немыслимые миры волшебных грез, увлекая в невообразимые запредельные дали сквозь череду видений, поражающих разум своим многоцветием и многоличием, то – сладостных, то – ужасающих, то – призрачных и размытых, не оставляющих следа в памяти, то – удивительно ярких и четких, глубоко врезающихся в нее. Созерцание этого буйства бесконечности плодотворно для поэтов, ибо в нем их способность творить слово разыгрывается сверх всякой меры, доводя порой до исступления и даже до безумия. Однако поэты не стремятся забираться в такие далекие и гиблые уголки мира, им больше по душе тенистые парки роскошных дворцов или живописные побережья морей. Путники же, которых судьба забрасывает в безводные пустыни или холодные горы, обычно не наделены даром творения, и поэтому небеса хранят от безумия и тех и других.