Старший врач в то утро был довольно словоохотлив, и все указывало на то, что он, как обычно, быстро пройдет мимо нар. Он был высокий, и крепкий, и светловолосый, как один из тех увенчанных лаврами регбистов, которые иногда появляются на цветной обложке спортивного журнала. Он шел в сопровождении доктора Роберта и был оживлен и шумен, как камень, скатывающийся в долину. Одеяла на нарах были выровнены как следует, так что под гладкой, в бело-синюю клеточку материей смерть казалась еще более коварной и в то же время по-сообщнически настроенной на длину волны хорошего настроения старшего врача. Так было, например, когда речь зашла о старом бельгийце. «Gestorben»[31], — сказал Роберт, а старший врач доверительно склонил голову и, как при разговоре с коллегами, стал рассуждать о том, что он был неизлечим, что, кроме рожи, у него имелась еще куча других болезней. «Selbstverstandlich»[32], — подтвердил тогда Роберт. И было омерзительно, что он так себя вел. Конечно, ему следовало быть достаточно вежливым, если он хотел получить немного таблеток сульфамидов из эсэсовской амбулатории, но то, что очень выходило за эти рамки, было слишком. Когда они остановились возле Дарко, могучее тело старшего врача оживилось еще больше. Приподнятым, высокопарным голосом он снова поведал о высокой температуре утром и о ее падении вечером, «Ja,