Тощая изможденная старуха с раздутыми сумками в костистых руках, похожих на птичьи лапы, вдруг обернулась, вперившись в него темными провалами глаз. Беззубый рот, похожий на воспаленную рану, приоткрылся в беззвучном крике. Марли машинально потянул из кармана нож, но старая карга уже снова отвернулась и шаркала дальше по лужам в разбитой брусчатке. А слева и справа напирали, толкаясь, другие пустые лица и обвисшие рты — тысячи и тысячи убогих, обездоленных, униженных.
Спокойно, сейчас не время для паники. Надо спешить, уйти как можно дальше от той помойки. По записи уличной камеры никто его не опознает. Лечь на дно и выждать — и первым делом сменить одежду, а эту сразу сжечь. Уничтожить все следы, тогда полиция никак не свяжет его с убитым бродягой.
Быстрым шагом он двинулся по Хеймаркет, пробираясь в толпе, которая заполняла тротуары и выплескивалась на проезжую часть. Дождь молотил по голове и плечам, Марли зябко поежился. Ему почудился чей-то пристальный взгляд, и он обернулся, вглядываясь сквозь январскую мглу в пестрые огоньки Пикадилли, но никого не заметил и от греха подальше свернул направо по Джермин-стрит. Здесь в принципе можно было прибавить шагу, но узкая боковая улица оказалась так же непривычно забита людьми, и похоже, к концу сырого зимнего дня они окончательно потеряли волю к жизни. Брели друг другу в затылок черепашьим шагом, не разбирая дороги и заходя на проезжую часть, где цепочка такси и фургонов доставки так же монотонно продвигалась в одну сторону.
Пройдя примерно половину Джермин-стрит, Марли остановился в обтекающем его ленивом шаркающем потоке и огляделся поверх понурых голов в поисках преследователей. Подняв глаза, он заметил на стене дома синюю доску с надписью:
СЭР ИСААК НЬЮТОН
1642–1727
ЖИЛ ЗДЕСЬ
Толпа текла мимо, не обращая внимания на доску с именем одного из величайших ученых и даже, по-видимому, не подозревая о ее существовании. Впрочем, как и многие другие знаменитости, после смерти он стал известен куда больше, чем оставался при жизни. Смерть принесла с собой бессмертие…
— Не будет сдачи, сынок?
Марли вздрогнул. Рядом в дверном проеме скорчилась фигура, похожая на груду лохмотьев. Черная от грязи лапища, похожая на клешню, тянулась к нему.
Он потрясенно таращился на нищего. Быть того не может!
— Сынок, поимей совесть… Все одно с собой не заберешь, — бормотал старик. В нечесаной копне седых волос блеснула золотая серьга.
Развернувшись, Марли кинулся прочь со всех ног, отпихивая безвольные тела прохожих. На углу свернул направо, вскоре оказавшись на Пикадилли, забитой народом до отказа. Ужас придал ему сил, и он помчался на запад, лавируя между прохожими и разбрызгивая лужи. Нет, показалось, такого просто не может быть! Кровь того бродяги еще не засохла у него на руках. Переволновался, вот и привиделось.
Придя немного в себя, он заметил впереди красно-синий перечеркнутый кружок лондонского метро, чуть сбавил шаг и не раздумывая нырнул в двери станции Грин-Парк.
Щурясь от непривычно яркого света, он бегом спустился по эскалатору и выскочил на платформу линии Пикадилли как раз в момент, когда там с металлическим скрежетом тормозов остановился поезд. Не став ждать, пока выйдут пассажиры, Марли ввинтился в вагон, расталкивая локтями мужчин с пятичасовой щетиной, в потертых костюмах и женщин с осыпающейся с ресниц тушью и расплывшейся помадой.
Свободных мест не было, пришлось стоять, но это было не важно. Он ухватился было за ремень, но тут же отдернул руку и спрятал обе в карманы. Прислонился к стеклянной панели возле двери и нервно огляделся, не заметил ли кто кровь на его пальцах.
Поезд тронулся со станции, продолжая свой бесконечный путь. Отвернувшись от попутчиков, Марли поглядел в окно, где отражались те же лица, которые на ходу, казалось, сливались в одно общее с потухшими глазами и темным провалом рта.
Что ж, среди них хотя бы нет того бродяги.
Вагон громыхал и трясся, мчась сквозь могильную тьму туннеля. Держа руки в карманах, Марли не отрывал взгляда от стилизованной схемы линий метро у себя над головой.
На коротком перегоне до следующей станции ни один из пассажиров не проронил ни слова, тишину нарушал лишь стук колес. Наконец, замедлив ход, поезд остановился на станции «Пикадилли-серкус», отделанной белой плиткой. Двери со скрежетом поползли в стороны, и новые толпы стали пробиваться внутрь, мешая желающим выйти. Издав знакомый нервный писк, половинки дверей снова захлопнулись, и поезд стал быстро набирать ход.