Все более актуальным становится вопрос о том, могут ли люди принимать любую виртуальную личность, которая им нравится, или их идентичность должна быть ограничена их биологическим телом? Если мы придерживаемся лютеранской позиции sola fide, то биологическое тело не имеет особого значения. Для принятия определенной сетевой идентичности важно лишь то, во что вы верите. Этот спор может иметь далеко идущие последствия не только для человеческой идентичности, но и для нашего отношения к миру в целом. Общество, которое понимает идентичность в терминах биологических тел, должно также больше заботиться о материальной инфраструктуре, такой как канализационные трубы, и об экосистеме, поддерживающей наши тела. Оно будет рассматривать онлайн-мир как вспомогательное средство для офлайн-мира, которое может служить различным полезным целям, но никогда не сможет стать центральной ареной нашей жизни. Его целью будет создание идеального физического и биологического царства - Царства Божьего на земле. Напротив, общество, которое преуменьшает значение биологических тел и фокусируется на онлайн-идентификации, вполне может стремиться к созданию погруженного в киберпространство Царства Божьего, не обращая внимания на судьбу таких материальных вещей, как канализационные трубы и тропические леса.
Эти дебаты могут сформировать отношение не только к организмам, но и к цифровым сущностям. Пока общество определяет личность, ориентируясь на физические тела, оно вряд ли будет рассматривать ИИ как личность. Но если общество будет придавать меньше значения физическим телам, то даже ИИ, лишенные каких-либо телесных проявлений, могут быть приняты в качестве юридических лиц, обладающих различными правами.
На протяжении всей истории человечества различные культуры давали разные ответы на проблему "разум-тело". Споры о проблеме "разум-тело" в XXI веке могут привести к культурным и политическим расколам, более значительным, чем раскол между иудеями и христианами или между католиками и протестантами. Что произойдет, например, если американская сфера будет игнорировать тело, определять человека по его сетевой идентичности, признавать ИИ в качестве личности и преуменьшать значение экосистемы, в то время как китайская сфера займет противоположные позиции? Нынешние разногласия по поводу нарушения прав человека или соблюдения экологических стандартов покажутся ничтожными по сравнению с этим. Тридцатилетняя война - возможно, самая разрушительная в истории Европы - велась, по крайней мере, частично из-за того, что католики и протестанты не могли договориться о таких доктринах, как sola fide и о том, был ли Христос божественным, человеческим или недвойственным. Могут ли будущие конфликты начаться из-за споров о правах ИИ и небинарной природе аватаров?
Как уже отмечалось, это все дикие предположения, и, по всей вероятности, реальные культуры и идеологии будут развиваться в других - возможно, даже более диких - направлениях. Но вполне вероятно, что в течение нескольких десятилетий компьютерная сеть сформирует новые человеческие и нечеловеческие идентичности, которые не будут иметь для нас никакого смысла. А если мир будет разделен на два соперничающих цифровых кокона, то идентичность сущностей в одном коконе может оказаться непонятной для обитателей другого.
ОТ КОДОВОЙ ВОЙНЫ К ГОРЯЧЕЙ
Хотя Китай и США в настоящее время являются лидерами в гонке ИИ, они не одиноки. Другие страны или блоки, такие как ЕС, Индия, Бразилия и Россия, могут попытаться создать свои собственные цифровые сферы, каждая из которых будет находиться под влиянием различных политических, культурных и религиозных традиций. Вместо того чтобы быть разделенным только между двумя глобальными империями, мир может быть разделен между дюжиной империй. Неясно, смягчит ли это в какой-то мере или только усугубит имперскую конкуренцию.
Чем больше новые империи соперничают друг с другом, тем выше опасность вооруженного конфликта. Холодная война между США и СССР так и не переросла в прямую военную конфронтацию во многом благодаря доктрине взаимного гарантированного уничтожения. Но опасность эскалации в эпоху ИИ еще больше, поскольку кибервойна по своей сути отличается от ядерной войны.
Во-первых, кибероружие гораздо более универсально, чем ядерные бомбы. Кибероружие может вывести из строя электрическую сеть страны, но его также можно использовать для уничтожения секретного исследовательского центра, глушения вражеского датчика, раздувания политического скандала, манипулирования выборами или взлома одного смартфона. И все это они могут сделать незаметно. Они не объявляют о своем присутствии грибовидным облаком и шквалом огня, не оставляют видимого следа от пусковой площадки до цели. Поэтому порой трудно понять, была ли вообще атака или кто ее осуществил. Если взломана база данных или уничтожено чувствительное оборудование, трудно определить, кого винить. Поэтому велик соблазн начать ограниченную кибервойну, равно как и соблазн ее эскалации. Соперничающие страны, такие как Израиль и Иран или США и Россия, уже много лет обмениваются киберударами в необъявленной, но эскалационной войне. Это становится новой глобальной нормой, усиливая международную напряженность и заставляя страны переходить одну красную черту за другой.