Когда Салинские вываливаются из такси, Лукас сообщаяе им новости, меньшой отсчитывает ему сколько положено и, уж конечно, целых пять минут благодарит за солидарность и дружеское участие, как на грех такси ни где нет, и Лукас, не в силах больше терпеть, пускается пешком по улице — за пределами родного квартала идти в пижаме все равно что нагишом, с ним никогда такого не приключалось, и, как назло, ни одного автобуса, но вот, наконец, завиднелся 128-й, и Лукас ни жив ни мертв втиснулся между двумя девчонками, которые таращат на него глаза, а старуха со своего сиденья скользит взглядом вверх по полоскам его пижамы, словно определяя насколько приличен этот наряд, отнюдь не скрадывающий некоторых контуров; Санта-Фе[5] и угол Каннинга[6] всё еще далеко, чему есть свое объяснение, поскольку Лукас сел в автобус, идущий в сторону Сааведры[7], скорее выйти и дождаться встречного, место смахивает на сломанную расческу: редкая трава и два деревца; Тота, наверно, сейчас как пантера в прачечной, половина второго, мамочка родная, и когда же это, черт подери, придет автобус.
Быть может, никогда не придет, говорит себе Лукас в мрачном озарении, быть может, все это вроде отдаления от Альмутасима[8], думает просвещенный Лукас. Он почти не замечает, как внезапно к нему причаливает беззубая старушенция, которая спрашивает, нет ли у него по случаю спичечки.
Лукас, — его патриотизм
В моем паспорте мне нравятся странички для новых пометок и печати виз, круглые / квадратные / черные / овальные / красные; из моего представления о Буэнос-Айресе — паром через Риачуэло[9], площадь Ирландии, бульвары Агрономии, кое-какие кафе, которых, должно быть, больше нет, кровать в одном из апартаментов на Майпу[10], почти на стыке с Кордовой[11], запах и тишина порта в летнюю полночь, деревья площади Лавалье[12].
От страны у меня остался запах каналов в Мендосе, тополя Успальяты[13], густо-фиолетовый цвет горы Веласко в Ла-Риохе[14], звезды Чако[15] в пампе[16] близ Гуанакос, когда едешь из Сальты[17] в Мисьонес[18] в поезде сорок второго года, лошадь, на которой я скакал в Саладильо[19], запах чинзано с джином «Гордон» в «Бостоне», на улице Флорида, чуть аллергический запах партера в театре «Колумб»[20], суперпоезд в Луна-парке с Карлосом Беульчи и Марио Диасом, некоторые молочные на рассвете, уродливость площади Онсе, чтение журнала «Сур» в нежно-наивные годы, грошовые выпуски «Кларидад» с Роберто Арльтом и Кастельнуово[21], ну и, разумеется, некоторые дворы, тени, о которых я умалчиваю, и умершие.
Лукас, — его патриотяжничество
Не подумайте, тут не в смысле знаменательных дат, не в смысле Фанхио либо Монсона, или чего-то в этом роде. В детстве Фирпо мог значить, разумеется, поболее Сан-Мартина, а Хусто Суарес[22] — поболее Сармьенто[23], но потом жизнь умалила военную и спортивную истории, подоспела пора развенчания идолов и самоуничижения, лишь в отдельных местах остались фрагменты кокарды и восходящего Феба[24].
Ему смешно всякий раз, когда он застукивает кого-то по этой части или самого себя с высоко поднятой головой и — аргентинец я до гробовой доски, потому что его аргентинство, к счастью, другого рода, пусть внутри этого рода и плавают кусочки лавра (да пребудут в веках имена тех, что), и тогда Лукас посередь Кингз Роуд[25] или гаванской набережной среди голосов друзей различает собственный голос, заявляющий: разве кто знает, какое настоящее мясо, ежели не пробовал жареный бок по-креольски[26] или стоящее сладкое, ежели это не молочный крем, или тем более коктейль, ежели это не коктейль Демария, который подают во «Фрегате» (неужто до пор, читатель?) либо в «Сент-Джеймсе» (все еще, Сусанна?).
6
7
8
10
11
12
13
15
16
22
23
24
26