Разумеется, друзья встречают это с венесуэльско- или гватемальско-центристским возмущением, и в последующие минуты имеет место невиданное гастрономическое, ботаническое, сельско-животно-овощеводческое и велогоночное суперпатриотяжничество. В подобных случаях Лукас уподабливается собачонке, позволяющей большим псам рвать друг друга на куски, а сам тем временем самоутверждается мысленно, но в меру, и уж под конец: а вот скажите, откуда — наилучшие папки из крокодиловой кожи и туфли из змеиной, а?
Лукас, — его патриодворизм
В центре образа герань, но не без глициний, лето, в полшестого чай-мате[27], домашние шлепанцы и размеренная беседа о болезнях и семейных неурядицах, нежданно-негаданно куренок расписывается между двумя креслами, а кот кидается на голубя, который куда шустрее. Все это пахнет развешанным бельем, синеватым крахмалом и щелоком, пахнет выходом на пенсию, пахнет разными булками и жареными пирогами, и почти всегда — соседским радио с танго и рекламой «Гениоля» либо масла «Стряпуха-отрада-для-нюха», пахнет малышней, гоняющей тряпичный мяч на пустоши в глубине двора, где Бето втыкает гол с лёта.
Все так обыденно, обыкновенно, что Лукас совестливо ищет иные пути, на половине воспоминания он решает восстановить в памяти, как в эти самые часы запирался в своей комнатенке читать Гомера и Диксона Kappa[28], чтобы не слышать в который раз об операции аппендицита у тети Пепы со всеми плачевными подробностями и наглядной демонстрацией ужасающих позывов рвоты от анестезии или историю про ипотеку[29] на улице Булнеса[30], которая мало-помалу пустила дядю Алехандро на дно, и все это под нарастание коллективных стенаний, плюс дело-дрянь-хуже-не-бывает, плюс Хосефина, едрёна мать, здесь требуется сильное правительство. К счастью, тут как тут Флора с фотографией Кларка Гейбла в цветном приложении к газете «Ла Пренса» и с мурлыканьем звездных мест из «Унесенных ветром»[31]. Время от времени бабушка вскидывается, вспомнив Франческу Бертини, а дядя Алехандро — Барбару Ла Марр, которая была варварски л'амурной, понимаешь, а об ее вампирессах и говорить нечего, ох уж эти мужчины, и Лукас снова убеждается: дело безвыходное, опять он на своем дворе, все также к раме зеркала (а зеркало это — само Время) навечно приколота почтовая открытка с нарисованной от руки каемкой в виде голубков и слабой черной окантовкой.
Лукас, — его связи с миром
Так как он не только пишет, но и не прочь, покинув место производителя, занять место потребителя, чтобы прочитать написанное другими, Лукаса поражает порой, с каким трудом он доходит до некоторых вещей. Не то чтобы это были вопросы узко своеобычные (жутковатое слово, думает Лукас, склонный прикидывать вес слов на ладони, чтобы привыкнуть к ним или отвергнуть их в зависимости от цвета, запаха и текстуры), но только неожиданно между ним и тем, что он читает, возникает подобие мутного стекла, — в результате беспокойство и повторное, через силу, чтение, ссора в дверях и в заключение — великий перелет журнала или книги к ближайшей стене с последующим падением и влажным «плюх».
Когда чтение заканчивается подобным образом, Лукас задается вопросом, какая дьявольщина могла затруднить внешне несложный путь от информирующего к информируемому. Задаться таким вопросом ему стоит труда: по отношению к себе у него такого вопроса никогда не возникает, — каким бы странным ни был его стиль, с какими бы величайшими затратами времени отдельные его вещи ни приходили к нему и ни доходили до других, Лукас никогда не удосуживался выяснить, стоило ли им приходить и с какими превеликими затруднениями связано было их дохождение. Его мало интересует состояние читательских душ, он верит в существование некоего волшебного многообъемного размера, который почти всегда всем впору, как хорошо скроенный костюм что нет необходимости ломать голову, как приходит и как доходит, — между ним и остальными всегда найдется связь, лишь бы написанное рождалось из семечка, а не от привоя. В его самых бредовых наитиях есть одновременно что-то очень простое — очень от птички божьей и дешевой метлы. Просто надо писать не для других, а для одного и того же, этот один и тот же и есть другие, — все это так elementary, my dear Watson[32], что и не верится, — в самый раз задаться вопросом, нет ли подсознательной демагогии в этой взаимосвязи отправителя, отправления и адресата. Лукас взвешивает на ладони слово «адресат», поглаживает его шерстку и возвращает зверушку в ее непонятную норку, плевать ему на адресат, ему до него рукой подать: разве не он читает то, что пишет, разве не он пишет то, что читает, — и пошло все к чертям собачьим.
27
30
31