Я поднялась, сунула официантке купюру и вышла на улицу.
— Мэри? Ты ли это?
Передо мною, растерянно моргая, стояла леди Вероника Биконсфилд, выпускница Оксфорда, старше меня на год. Не отличаясь сама красотою, она обожала красивые вещи и посвящала много времени и денег благотворительности. Одно время мы сблизились, но позже Вероника почему-то ко мне охладела. Я виделась с нею прошлой весною, а в сентябре мы обменялись письмами. Вид у нее был изможденный, измотанный, под глазами тени.
— Какая неожиданная встреча, Ронни.
Я взмахнула рукой и чуть не задела по носу здоровенного землекопа, выходившего из кафе. Он угрожающе нахмурился, но я залепетала извинения, и землекоп решил оставить меня в живых, экономя силы для предстоящего трудового дня. Ронни усмехнулась.
— Ты все еще вытворяешь эти фокусы с переодеваниями? Я думала, старое баловство уже забыто.
— «Коли лица наши прикрыты бородами, кто же подумает, что перед ним женщины?»
— Аристофан, — сразу вспомнила она. — Только ведь есть определенные удобства в женской одежде. Этот громила, например, мог тебя сейчас запросто проглотить.
— Лишь один-единственный раз мне не удалось выпутаться из щекотливой ситуации при помощи языка. Какая-то старуха во время войны пристала ко мне, почему я не на фронте. Вид у меня здоровый, и моим заверениям о непригодности к службе она не поверила. Старуха тащилась за мною, позорила на всю улицу, кляла мою трусость, заклинала отечеством и лордом Киченером.
Ронни смотрела на меня, не зная, верить или нет. А ведь я ее не обманывала! Древняя леди тогда, помню, пылала негодованием, а Холмс, шагавший рядом со мною, от души веселился. Не знаю, поверила мне Ронни или нет, однако она рассмеялась и подхватила меня под руку.
— Очень рада тебя видеть, Мэри. Я направляюсь домой. Если никуда не торопишься, приглашаю на кофе.
— Никуда не тороплюсь. Свободна, как вольная птица. Для кофе во мне места нет, но с удовольствием посещу твою квартиру и, в частности, твой туалет.
Она снова засмеялась.
— Еще один недостаток мужского гардероба?
— Самый существенный, — вздохнув, подтвердила я.
— Идем.
На улицах уже почти рассвело, но когда мы свернули во двор, на нас вновь навалилась тьма. Вокруг двора, середину которого отмечал капающий гидрант, толпился десяток домов. Один из них выделялся своим видом. Попавшая в этот дом бомба не вызвала пожара, но перекрытия обрушились. Со стен свешивались оборванные обои, в двадцати футах над уровнем мостовой зацепилась углом рамы за крюк картина.
Я окинула взглядом окна уцелевших домов. Дети, множество детей абсолютно во всех домах, на всех этажах. Исцарапанные, в болячках, с постоянно беременными матерями и без отцов — или с вечно пьяными отцами… Вероника не случайно выбрала место проживания — это был упрек своей семье и себе самой, своеобразный зарок, данный населяющей эти трущобы бедноте. Но какое им всем дело до ее самоутверждения?
— Ронни, наверное, мое общество тебя компрометирует?.. Может, мне волосы распустить, чтобы стало ясно, что я женщина?
— Да кому какое дело, Мэри? Брось…
Она вытащила ключ, подобрала с пола бутылку с молоком и ввела меня в чистую, весьма просто обставленную квартиру. В помещении стояла пышная, обильно осыпанная украшениями рождественская елка, но комната не выглядела от этого веселее. Напротив, елка смотрелась как-то печально в этом безрадостном интерьере.
Я уже упомянула тягу Ронни Биконсфилд к прекрасному. Она обладала также и средствами, позволяющими удовлетворять эту наклонность, причем делала она это не из стяжательства или жадности — Ронни была одной из самых бескорыстных известных мне личностей — а из любви к совершенству. Дядя ее герцог, дед был советником королевы Виктории; в семье имелись три адвоката и один член верховного суда, отец — какая-то важная в Лондоне шишка, а мать посвящает все время искусству. Вероника в одиночку старается представить эту оторванную от земли семью на поверхности нашей грешной планеты. Уже на младших курсах она участвовала во всяческих проектах вроде обучения азбуке неграмотных женщин или в кампаниях против жестокого обращения с животными.
Внешность Ронни — главный источник ее огорчений. Низкорослая, коренастая — даже толстая, с широким носом и негнущимися волосами… Ее можно было бы назвать уродкой, если бы не глаза, светившиеся добротой и юмором. Но теперь и глаза угасли.