Чем ближе подходил он к квартире Пушкина, тем более овладевала им робость и наконец у самых дверей квартиры развилась до того, что он убежал в кондитерскую и потребовал рюмку ликера… Подкрепленный им, он снова возвратился на приступ, смело позвонил и на вопрос свой: «Дома ли хозяин?» – услыхал ответ слуги: «Почивают!»
Было уже поздно на дворе. Гоголь с великим участием спросил:
«Верно, всю ночь работал?»
«Как же, работал, – отвечал слуга, – в картишки играл».
Гоголь признавался, что это был первый удар, нанесенный школьной идеализации его. Он иначе не представлял себе Пушкина до тех пор, как окруженного постоянно облаком вдохновения[20].
Зачем понадобилось П. В. Анненкову это примечание? Никакой прямой необходимости в нем как будто не было. Более того, анекдот, рассказанный Гоголем и письменно зафиксированный биографом, не имеет никакого отношения к мысли о том, что Пушкин видел в Гоголе великого новатора, нашедшего в литературе свой особый путь. Да, связи как будто никакой. И все-таки появление анненковского примечания внутренне было совершенно оправданно.
Видимо, П. В. Анненков почувствовал, что взятый им высокий тон в обрисовке взаимоотношений Пушкина и Гоголя надо как-то понизить, уравновесить. Понадобилась демифологизация. Тут-то как раз и пригодился гоголевский анекдот. Он был введен безошибочно, точно и вовремя. И в результате получился свежий взгляд на двух корифеев русской литературы, на характер их общения, который начал рассматриваться в духе передачи Богом Моисею священных скрижалей. Да и неожиданность появления анекдота сыграла свою роль. В общем, анекдот сумел расцветить и расшевелить как будто чужеродное для него пространство, да и сам заиграл и заискрился: он тоже выиграл, подключенный к сухому тону биографического повествования.
В целом можно сказать, что записанный со слов Гоголя анекдот, вводясь в ткань пушкинской биографии, сыграл своего рода роль противовеса, что в высшей степени показательно.
Принцип противовеса во многом определяет функцию анекдота в историко-биографической прозе. С появлением текстов этого микрожанра историко-биографическая проза приобретает или заостряет в себе такие качества как гибкость, разнообразие, способность погружаться в реалии быта.
Конечно, анекдот, как правило, вводится в строго документированное историческое повествование для контрастности фона, вводится как струя свежего воздуха. Кстати, он может попасть и в унисон с текстом, только все равно он должен его оживить, придать ему динамизм, ассоциативно насытить.
Однако анекдот не только входит в историческую прозу, но и сам является жанром исторической прозы.
Сжатый бытовой эпизод, пикантный и занятный, или даже просто запись исторического сюжета – это ведь особый жанр, причем достаточно древний (Элиан, «Пестрые рассказы»). Живые, остроумные микроновеллы сцепляются, связываются, вырастают в довольно прихотливые, но отнюдь не произвольные образования («Старая записная книжка» П. А. Вяземского, Table-talk А. С. Пушкина, Записная книжка Н. Кукольника, «Соло на ундервуде» С. Довлатова).
О культурно-эстетической функции анекдота
Исторические микроновеллы, сталкиваясь, соединяясь, образуют ряд, потом возникает пересечение рядов. При этом главной эстетической задачей становится достижение эффекта кажущейся произвольности, как бы хаотичности, при внутренней структурированности. Как же это достигается?
Да, каждый отдельный сюжет вполне самостоятелен, но ведь его появление чем-то обусловлено: он кем-то и для чего-то взят, введен в русло некой тенденции или даже концепции. Более того, сюжет микроновеллы освещен образом автора, даже если имя его неизвестно. Образ этот, за которым стоит некая позиция, предполагает определенный принцип отбора материала – он-то и цементирует россыпь текстов. Кстати, сборник анекдотов, конечно же, всегда имеет своего составителя, рубрицирующего корпус сюжетов, но он не имеет и не может иметь этого обволакивающего авторского элемента, связывающего анекдоты в единое, эстетически организованное повествование – в противном случае он перестанет быть сборником анекдотов.