Зачеты так зачеты. Прежде чем доверить самолет, должен же инженер выяснить, что знает новичок.
Зачеты я сдал. Принял самолет, и жизнь вошла в привычную колею. Через три дня Петюнчик, смотрю, подходит к моему самолету. А я на самой верхотуре. Сижу, помогаю радисту антенну установить. Снизу слышу раздраженный голос:
— Кочетов, готовьте самолет к осмотру.
Осматривал Петюнчик легко, играючи, с непостижимым проворством. Однако не бегло, а с той дотошной внимательностью, от которой не ускользнет никакая мелочь. Я восхищенно следил за его руками. Короткие и толстые пальцы, неуклюжие от природы, сейчас ловко сновали меж ребристыми цилиндрами, агрегатами и разноцветными трубками, ощупывали каждый винтик, каждый болтик. Много и трудно тренированные, они проникали в места, недоступные глазу и всегда безошибочно определяли состояние тяг или дюритов. Золотые руки! Я задумчиво улыбался. И не просто так, не без причины. Я улыбался в равной степени прошлому и настоящему. Правда, мне было смешно. Давно ли эти же руки, грубые и непослушные, злобно швыряли инструмент в разные стороны!
— Вы, Кочетов, не улыбайтесь. Рано еще… — строго сказал Петюнчик. — Кстати, вы почему мне не докладываете? В следующий раз «дыню» получите. Поняли?
Я был сражен наповал.
— Товарищ капитан, я же наверху был и…
Петюнчик гневно перебил меня:
— А если бы генерал подходил? Вы б его, небось, из-под земли увидели и доложили. А разницы никакой нет. Старший есть старший. Давай рабочую тетрадь.
Я метнулся в самолет. Спускаясь по стремянке, на ходу развернул тетрадь, отыскивая место для записей об осмотрах.
Но Петюнчика уже не было у машины. Вместо него тут стоял молодой техник соседнего самолета.
— Вон капитан, с инженером полка беседует, — кивнул он в сторону. — А он вас милостиво разносил… Строго, но не грубо. Новость! На партсобрании, что ли, продраили? Нет, право-слово, удивительно! Вы ведь его еще не знаете… Сейчас вот уйдет подполковник и понесется по стоянке: «Лодыри! Шаромыжники! Разговорчики! „Дыню“ воткну — во какую!» И втыкает он «дыни», взыскания то есть, налево и направо. Все ему чудится, что он один за дело болеет, а остальные свинью стараются ему подложить. Ну и дает нам понять, по поводу и без повода, что он самый умный…
— Кто без недостатков… — Я пытался как-то оправдать Петюнчика. — Он требовательный, любит технику…
— Технику любит? — перебил меня новый знакомый. Откуда вам знать это? Как бы не так! Матчасть для него — это просто ломовая лошадь, которая пока благополучно везет его вперед…
Заметив возвращавшегося Петюнчика, техник исчез так же быстро, как и появился.
Я отдал Петюнчику рапорт.
— Вот так, — чуть усмехнувшись, похвалил он меня. — Видел инженера полка? Молодой, верно? Вот что значит вовремя академию закончить! Ну, ничего… Эй, рядовой, — окликнул Петюнчик механика, проходившего мимо. — Что топаешь, как вареный? Бегом!
Потом снова заговорил со мной:
— Самолет мне ваш понравился. Смотрите, Кочетов, не запускайте. А то у меня «дыню» живо схлопочете. И ша! Никаких дебатов. Знайте свое место. Смотрите у меня, Кочетов! — И он погрозил хорошо и давно знакомым мне толстым, коротким указательным пальцем.
На какой-то миг мне показалось, что по мне прошелся бульдозер. Но только на какой-то миг. Я опомнился, взял инструмент, ветошь и привычно вернулся в мир милых мне приборов и приборчиков, агрегатов и агрегатиков, труб и трубочек, из которых в общем-то и состоит мой чудесный самолет, изумительное создание рук человеческих. А Петюнчик ушел. И сейчас, и потом, когда он уходил, я никогда не смотрел ему вслед, но я знал, чувствовал, что он удаляется, и на душе у меня становилось от этого легко и спокойно.
КОМБАТ
В деревне из моих родственников сейчас никто не живет, но я часто навещаю родную Березовку: здесь я родился, вырос, учился в школе, отсюда пошел в армию. Предотпускная пора, как хмель, кружит голову. Билетов еще и в помине нет, а уж я мысленно весь там, с односельчанами. Письма Евсеича волнуют, будоражат память. Перед самым отъездом я их перечитываю снова, а последнее помню почти наизусть. Евсеич писал решительно обо всем: «Иван Матвеевич, лесничий наш, ехал на днях на лошади пьяненький и уснул. Подвозит его лошадь к дому, а уж он готов, долго жить приказал. Когда вскрыли, в дыхательных путях кусочек огурца нашли… Петр Бондарец развелся-таки с Валентиной. Троих детей, сукин сын, бросил… На Центральной усадьбе совхоза поставили памятник героям, погибшим в Великую Отечественную войну. Есть там фамилия и твоего отца… Мишка еще не женился…»