— Вот орден Красной Звезды за что дали? Люди болтают разное…
— Вот дали… — без воодушевления начинал Евсеич. — Под Сталинградом. Бой шел — жарко было, а от орудийной прислуги я один остался. Смотрю, танк прямо на меня, и деться мне некуда. Прямой наводкой в него! Подбил, стало быть, вот и все…
Оказывается, это совсем несложно — подбить танк! Но я не унимался:
— А орден Красного Знамени?
— Знамя-то? — переспрашивал Евсеич, словно бы припоминая, затем простодушно рассказывал: — Когда награждали, я и не знал, за что. А это уж мы к Днепру подходили… Нас было немного, а напоролись на одну высотку — так всего несколько человек и осталось. Видно, судьба жить мне… Приказано было высоту взять. Куда же денешься — приказ. Я отделенным был, передохнули малость, думаю, тут только по-русски, напролом… Поднимаю ребят: «За мной!» Колыхнулось «ура!» и пошли… Вышло, что я батальон возглавил, так потом в газете писали… С тех пор и пристало ко мне: комбат да комбат.
Из-за колка показалась Березовка. Сердце мое забилось: встреча с детством! Я никогда не пойму людей, которые, однажды выпорхнув из родных мест, больше туда не возвращаются. Подъехал Мишка:
— Хватит ерундить, подсаживайся. Комбат узнает, будет пилить…
Чтоб развеять неловкость, я спросил его:
— Ты так учетчиком и работаешь?
— Я? Нет. Я теперь в кладовщиках! — похвалился Дубинин.
А вот и дом Евсеича, обычный, неприметный. Во время отпусков я кое-что подправляю в доме. Но Евсеич не тужит:
— Идти к управляющему, ей-право, совестно. Людей от работы оторвешь. Да и хватит на мой век!
— Тпру! — трубно загудел Мишка, натягивая вожжи. Евсеич торопливо распахивал ворота.
— Приехал, ах ты! Человечина ты! Вот здорово! — радостно восклицал он, обнимая меня. Евсеич бестолково суетился, то и дело спрашивал: «Где старая? Где старая?»
«Старая», крепкая, лет сорока пяти женщина, Марина, несла в подоле фартука, видимо, только что сорванные огурцы.
— Гостенек заявился! — радушно просияла она.
Мишку за стол приглашали, но он отказался, чего не бывало раньше. В небольшом дворике развернул ходок, да так круто, что передок резко заскрежетал, послышался треск, будто что надломилось в нем. Дубинин искусно щелкнул кнутом, затем с холодным спокойствием жестоко стеганул лошадь. Повозка чудом не зацепила за ворота, понеслась, как ветер, по улице. Марина, глядя вслед, восхитилась:
— Зять-то у нас, любо-дорого. Орел!
Чуть не до утра просидели мы с Евсеичем. Я слушал, не перебивая:
— …Расторопный он, смекалистый, с любым человеком поговорить может. За это ты уважал Мишку. Поэтому я и не писал тебе, чтоб не расстраивать… А кладовщиком-то он лишь два месяца. И теперь каждый день: то мешок кукурузы тащит, то муки, то бидон молока свиньям привезет. Я ему с первого дня: «Не пакости, Михаил! Не твое добро — не бери!» Куда там! И вот надумал он строиться. Привозит машину шифера. Вчера это, в обед. Я как раз у них был. И Михаилу ультиматум: отвези туда, говорю, где брал. Скандалили до поздней ночи. И что страшно: Марина и Ленка на его стороне. Марина одно напевает: Мишка-де неглупый, пробивной, с таким мужем жить да радоваться. Ах, Мишка, Мишка! Как у меня душа болит, что в армию его не взяли, а тут он сам по себе-то газетку в руки не возьмет…
Евсеич говорил неторопливо, не мигая смотрел куда-то мимо меня. Он сидел на крылечке, а я то устраивался рядом с ним, то на корточках, напротив, и тогда даже в темноте видел тоску в глазах его. И еще мне показалось, что они влажно блестели. Но не стояли же в них слезы, нет, голос комбата был тверд, как всегда, и к жалости не взывал.
Целый день ходил я по двору, выискивая себе дела. В сарае дверь не закрывалась, висела на одной петле; двор замусорен, не убран; в огороде свиньи без вылазу, изгородь нуждалась в ремонте… Куда уж там Евсеичу с его здоровьем управиться! А он ходил вслед за мной, смущенно отговаривал: «Брось ты это дело к дьяволу, потерпит. Так и не отдохнешь».